Курочка ряба, или золотое знамение

Ну, вот и все, подходит к концу мой рассказ о событиях, имевших место некоторое время назад в нашем городе. Грустно и печально мне – нет слов, чтобы передать как. Посулила, кажется, жизнь праздник, брызнула веселым фейерверком, осветила небо над головой разноцветным огнем, – а вышло вместо праздника черт-те что, какие-то сапоги всмятку, жареные галоши, пшик с шумом.

А закончилась случившаяся история, как часто заканчиваются всякие истории, в суде. Потому как в ту достопамятную ночь, вскоре, как Игнат Трофимыч пришел в себя после обморока, был он взят под арест, познав на склоне дней всю радость и прелесть тюремного затворничества, и был обвинен не в чем ином, как в хищении государственного имущества в особо крупных размерах.

Никогда прежде за всю прожитую жизнь не случалось Игнату Тро-фимычу бывать в суде, только в кинофильмах и видел судебные эти заседания, не представлял даже толком, как они там проходят, и вот выпал жребий: испытать все собственной шкурой.

– Давай! – сказал ему один из двух конвоиров, что вели его каким-то длинным полутемным коридором, останавливаясь перед дверью в голой стене и открывая ее. Игнат Трофимыч, зажмурясь невольно после полупотемок коридора от яркого дневного света из окон, которому помогал электрический свет ламп под потолком, переступил порог и оказался в большой комнате, в одной части, поближе к нему, пустой, а в другой, справа от него, забитой народом.

– Ой, Господи! – услышал он в объявшей его режущей тьме плачущий голос и узнал свою старую.

– Батя! – перекрывая собой весь остальной говор, крикнул молодой мужской голос – будто скребанул ножом по стеклу: это был голос сына.

– Садись, – сказал Игнату Трофимычу голос конвоира, он сел на ощупь, оказавшись на стуле, и немного спустя, когда глаза стали привыкать к свету, увидел, что эта часть комнаты тоже не пустая, только людей в ней мало, я сидят они не на скамьях, а на стульях за столами. Один сидел прямо перед ним, спиной к нему, другой – к нему лицом, но далеко, у противоположной стены с окнами. Совсем в дальнем углу, за крошечным столом сидела пичужка с накрашенными губами, с ручкой в руках и бумагой перед собой. А за большим, длинным столом поперек комнаты, наглухо зашитым полированной фанерой, так что походил на стол президиума на каком-нибудь собрании, сидели, далеко друг от друга, сразу трое.

– Прошу тишины, суд приступает к слушанию дела! Мешающих работе суда буду удалять из зала! – раздался строгий и властный голос.

Говорил человек за этим самым президиумным столом, тот, который помещался посередине, и Игнат Трофимыч сообразил, что это и есть судья, а те, что по бокам от него – народные заседатели.

Человек, сидевший спиной к Игнату Трофимычу, обернулся, поздоровался, назвав его по имени-отчеству, и Игнат Трофимыч узнал своего защитника, приходившего к нему третьего дня для знакомства. А другой, что лицом, у окон, высчитал он, прокурор, значит.

Сам он, обратил внимание Игнат Трофимыч, находился и не в той, и не в другой части комнаты, у него было совсем особое положение: он сидел за крепким дощатым заборчиком, доходившим ему до самого подбородка, не меньше, чем по грудь, если поднимется, – словно в загоне.

Вот оно как все. Игнату Трофимычу стало даже интересно.

Однако интерес к своему необыкновенному положению довольно скоро уступил в нем место апатии. Судья, поднявшись и стоя в рост, читал что-то, написанное у него на листках, Игнат Трофимыч не слушал. Что будет, то будет, отдался он на волю судьбы. И лишь когда стали его поднимать, просить отвечать на всякие вопросы, вернулся он немного в себя, и снова стало немного даже и интересно.

– Скажите, подсудимый, – с особой внятностью произнося каждое слово, спрашивал прокурор, – вы понимали, когда совершали свое противоправное действие, что речь идет о хищений государственного имущества?

Игнат Трофимыч, не зная, что отвечать, тем не менее собирался раскрыть рот, но его защитник, не давал ему сделать того.

– Заявляю протест! – вскакивал он со своего места. – Вопрос задан в предвзятой, обвинительной форме! А кроме того, имелся или нет факт хищения государственного имущества – это должен решить суд, и признание обвиняемого не может иметь значения!

– Считаю свой вопрос правомочным! – уперев руки в стол, подавался вперед прокурор, – Особенно сейчас, учитывая то обстоятельство, что наша страна как никогда нуждается в притоке валютных средств…

– Категорически протестую! – перебивал его защитник. – Обращаю внимание суда на эмоциональный характер аргументов обвинения!

Судья поднимал руки:

– Суд должен посовещаться. – Наклонялся к одному заседателю, к другому и снова садился прямо. – Протест принимается, – объявлял он. – Но суду хотелось бы уточнить, подсудимый, – тут же говорил он. – Вы передавали этим известным вам лицам, с которыми познакомились в магазине, золотые яйца или простые?

Тут Игнату Трофимычу все было ясно и понятно.

– Золотые, какие еще, – говорил он.

– Вы это утверждаете?

– Что мне утверждать. Были раз золотые, так что ж…