Начисто избавиться от воспоминаний о литературе мне, однако, не довелось. Один книгочей, с которым я познакомился, восторженно приветствовал меня как автора «Петера Каменцинда». Я стал краснеть. Что должен был я сказать ему? Что я уже не помню той книги, что уже пятнадцать лет ее не перечитывал, что моя память часто путает ее с «Зекингенским трубачом»[17]
? Что, впрочем, ненавистна мне не сама книга, а только воздействие, которое она оказала на мою жизнь, что из-за ее совершенно неожиданного успеха меня навсегда втянуло в литературу, выбраться откуда мне, несмотря на отчаянные усилия, так и не удалось? Он ничего из этого не понял бы, он воспринял бы мое отвращение к собственному литературному имени (я знал это по печальному опыту) как притворство и кокетничанье скромностью. При всех обстоятельствах он понял бы меня неправильно. Я, стало быть, ничего не сказал, покраснел и незаметно скрылся при первой возможности.Когда я потом продолжил путь, решившись энергично расстаться наконец с летом и югом и доехать до Цюриха без перерывов, мне было приятно почувствовать и другое благо поездки, а именно – что, настроившись на езду, легко прощаешься. Раньше, когда я покидал своих локарнских друзей, чтобы вернуться домой, это всегда происходило с таким чувством, что увидимся мы опять не скоро, и прощание давалось мне тяжело и угнетало меня. Я несовременный человек и в том отношении, что не отвергаю, не презираю всякие сантименты, а спрашиваю себя: чем же мы, собственно, живем, как не чувствами, где еще ощущаем жизнь? Что проку мне в полной сумке денег, в хорошем банковском счете, в эффектной складке на штанах и в самой смазливой девице, если моя душа не волнуется? Нет, как ни ненавистны мне сантименты у других, у себя самого я их люблю и, пожалуй, немного им потакаю. Чувство, нежность, легкая возбудимость – это же мое приданое, на это я должен жить. Если бы я зарабатывал на жизнь силой своих мышц и был бы борцом и боксером, никто не потребовал бы от меня, чтобы я считал силу мускулов чем-то второстепенным. Если бы я был мастер считать в уме и заведовал большой конторой, никто не потребовал бы, чтобы я презирал ловкость в устном счете как некую неполноценность. А от поэта нынешнее время требует, а иногда молодые поэты и сами требуют от себя ненавидеть то, что как раз и делает человека поэтом: отзывчивость души, способность влюбляться, способность любить и пылать, увлекаться, испытывать небывалые и необыкновенные чувства, – требуют ненавидеть именно эту свою силу, стыдиться ее и защищаться от всего, что может быть названо «сентиментальным». Что ж, пусть требуют; я в этом не участвую, мне мои чувства в тысячу раз милее, чем все удальство мира, и только они уберегли меня в годы войны от того, чтобы разделять сентиментальность удалых и восторгаться стрельбой.
Итак, я уезжал с легким сердцем. В таком прощании, когда едешь не домой, в свою келью, а в гущу мира, нет ничего угнетающего, чувствуешь даже какое-то превосходство над остающимися, без всякой заминки обещаешь скоро вернуться, да и веришь в это, ты ведь и так уже в пути, в плаванье. Эта легкость прощания была во мне последним отзвуком Локарно, когда я ехал через Сен-Готард. И я решил попросить, чтобы почту мне и на цюрихские дни не пересылали, а посылали ее только в Баден.
Много на этой дороге станций, игравших в моей жизни какую-то роль: Гёшенен, Флюэлен, Цуг и особенно Бруннен, где этим летом закончил свою «Пентесилею» Отмар Шёк – сияющим воспоминанием остался во мне тот ранний вечер у рояля в его комнатке. Мимо всего этого я проехал и, прибыв в Цюрих, с готовностью окунулся в город. То есть «Цюрих» тоже такое слово, которое для каждого может означать что-то другое. Для меня оно уже много лет означает что-то азиатское, у меня там есть друзья, проживите много лет в Сиаме, и в их-то доме, среди множества воспоминаний об Индии, о море и дальних краях, я и остановился, встреченный благоуханием риса и карри, в сиянии золотого сиамского шкафа-храма, под взглядом тихого медного Будды. Вылезать из этого экзотического логова в город, в современность, игривость, элегантность, ходить на музыку, в театр, да и в кино, снова было для меня несколько дней чистым удовольствием.