Курортник

К городу у меня и по сей день отношение совершенно детское. Мне трудно составить себе общее представление, меня везде поглощают и занимают частности, я заглядываю в лица в трамвае, читаю плакаты, восхищаюсь каким-нибудь монтером или подмастерьем, едущим на велосипеде, руки в карманах, по людным улицам, стараюсь узнать песенку, которую он напевает, долго наблюдаю за полицейским, который стоит среди сутолоки на перекрестке и рукой в большой белой перчатке дирижирует безумным движением, меня притягивают анонсы кинотеатров, я рассматриваю витрину за витриной и поражаюсь множеству книг, игрушек, мехов, сигар и других прекрасных вещей, забираюсь потом в боковые улицы, к фруктовым и зеленным лавкам, ветошникам, маленьким мутным витринам с запыленными листами, полными старых почтовых марок, снова выхожу на какую-нибудь транспортную артерию и подвергаю опасности свою жизнь среди автомобилей, вскоре после чего, устав, бываю рад где-нибудь присесть, причем не в кафе, не в современном ресторане, а где-нибудь в квартале рыбаков или ветошников, в каком-нибудь дымном кабачке, где почтальоны и посыльные в блузах сидят за небольшими кружками белого вина и едят крендельки, колбаски или крутые яйца, во множестве лежащие наготове на всех столах. Будь то Милан или Цюрих, Мюнхен или Генуя, я обычно оказываюсь в таких местах, в мрачноватых и замызганных боковых улочках, в кабачках, где единственное украшение составляет банка с двумя золотыми рыбками или букет бумажных цветов, а на стене висит пожелтевшая фотография Наполеона Третьего или пригородного клуба атлетов и где что-то напоминает мне первые запретные посещения пивных в школьные мои годы. Там пьют белое местное вино из толстостенных стаканов, доброе вино, заедая его разложенной на столах снедью, смешным печеньем, усыпанным тмином, соломкой, толстыми колбасками. В этих местах слышишь чистую и мощную речь страны и народа и по платью, по форменной одежде людей видишь, какого они сословия. Входит шофер в меховой шубе, стоя выпивает у буфета рюмку водки и, строя из себя барина, хлопает хозяина по спине и дает пинка собаке, вытирает рот и громко захлопывает за собой дверь. Входит бледная женщина в заношенной одежде, униженно стоит минуту у двери, тихонько подкрадывается к хозяйке, показывает из-под полы пустую бутылку, вступает шепотом в переговоры, уходит ни с чем. Молодой человек просовывает в дверь голову и кричит: «Роберт здесь?» Хозяин качает головой: «Он же сегодня в пятьдесят седьмом». Входит посыльный, нагруженный стулом с обивкой из красного плюша и комнатной пальмой в горшке. Он прислоняет стул к стенке, ставит пальму на стол, садится под ней и заказывает двойную кружку молодого вина. По причинам, исследовать которые я пока не удосужился, все эти события мне интересны, я долго могу наблюдать за ними, в течение двух, в течение трех стаканов.

Мой не очень благородный вкус позволяет мне захаживать и в кино, где я принадлежу к самым искренним и, как тешу себя, самым понимающим почитателям Чаплина. Очень люблю я и итальянца Мачисту[18], а вот больших пышных фильмов с костюмами исторических династий я избегаю: они назидательны.

Побывал я и на международной выставке искусства и порадовался тому, как прекрасно и сильно выделяются среди всего этого хаоса картины Карла Гофера. Затем посидел с несколькими художниками и литераторами в кафе и за короткое время узнал все новости из мира искусства, так что и в этой области оказался на некоторый срок на высоте.

После каждого из этих походов я, довольный, возвращался в Сиам и отдыхал под Буддой среди китайских чаш. Это же для отшельника и работяги-домоседа самое прекрасное в путешествии – снова быть гостем, чувствовать тепло и доброжелательность, с кем-то болтать, с кем-то серьезно беседовать, с кем-то смеяться, с кем-то чокаться. Надолго мне никогда не удавалось примкнуть к какому-то кругу, с кем-то объединиться и жить общей жизнью, достичь какого-то постоянного симбиоза с другими. Зато мне всегда, к счастью, удавалось находить на короткие промежутки милых друзей, и я наслаждаюсь возможностью говорить откровенно, не осторожничать, выкладывать все как есть. В том, что мои друзья, в том числе и те, кто знает меня довольно близко, во всех моих глупостях и странностях, все-таки мне верны, я усматриваю единственное убедительное оправдание своей немного смешной жизни.

Этими цюрихскими днями мое путешествие на некоторое время кончилось, в Бадене я остановился в Веренахофе на длительный срок, настроившись писать и рисовать, и там действительно ждала меня почта, от которой я на десять дней удрал. Пришлось мне снова писать всякие открытки такого рода: «Глубокоуважаемый сударь! Очень благодарен за Ваше любезное приглашение сотрудничать, но, к сожалению…»