Курортник

Что касается смысла его речи, то я был совершенно согласен, не одобрял я только тона, я помалкивал и обрадовался, когда мы прибыли в Тутлинген. И вот я был в Швабии, на своей родине, и мне предстояло снова переночевать в швабском городке. На станции ждал посыльный из гостиницы, я пошел с ним и оказался в хорошей старой гостинице, и как раз перед тем, как я вошел туда, над широкой, прямой как стрела улицей взошла полная луна. Она, значит, встречала меня здесь снова, это было приятно мне. Я нашел солидную, старую, почтенную гостиницу и удобную комнату, смочил всегда горящие глаза холодной водой и заказал себе на ужин куриный суп. Суп был хорош, и, поскольку я еще не знал Тутлингена, мне захотелось пройтись по городу перед сном. Я поднял воротник пальто, закурил сигару и отправился. Главную улицу я уже знал, она, на мой взгляд, была не очень близка к идеалу вечернего швабского городка, поэтому я свернул в первый переулок, пробрался, спотыкаясь о какой-то хлам, по дернистому спуску, и вдруг опять показалась луна, отражавшаяся в удивительно тихой ночной воде, в бледное небо вонзались острия крыш, кругом ни души, где-то во дворе за забором лаяла собака. Медленно ходил я по переулкам вверх и вниз, через мост и обратно, вода дышала холодом, острые крыши были такие же, как в моем родном городке, и, пока я думал о своей родине, о своей дурацкой жизни и одиноком старении, над ущельями крыш опять поднялась луна, уже белая и маленькая, и в этот миг на меня нашло одно воспоминание детства. Мне вспомнилась минута, которая, может быть, заставила меня стать поэтом (хотя я и раньше уже писал стихи). Случилось это так. У нас, двенадцатилетних гимназистов, была в ходу хрестоматия с обычными стихами и историями, с анекдотами о Фридрихе Великом и Эберхарде Бородаче, все это я любил читать, но среди всех этих вещей находилось нечто иное, нечто чудесное, колдовское, самое прекрасное, что мне встречалось когда-либо. Это было стихотворение Гёльдерлина, фрагмент «Ночь». О, эти несколько строк, как часто я читал их тогда, каким удивительным, таинственным, обжигающим и пугающим было чувство: это поэзия! Это поэт! Как звучал здесь, для моего слуха впервые, язык моей матери и моего отца, как глубоко, как священно, как мощно, как веяло от этих невероятных стихов, лишенных для меня, мальчика, настоящего содержания, магией ясновидения, тайной поэзии!

… приходит Звездная ночь, и, чужда нашим заботам земным, Над вершинами гор печальным и царственным блеском Дивная светит луна.

Хотя я и в юности читал много и с великим восторгом, никогда поэтическая речь не очаровывала меня так, как очаровали тогда мальчика эти стихи. И позднее, когда я в двадцать лет впервые читал «Заратустру» и тоже был очарован, мне сразу вспомнилось то гёльдерлиновское стихотворение из хрестоматии и то первое удивление детской души перед искусством.

Значит, эта поездка в Швабию, рожденная смутными воспоминаниями о прекрасной Лау и поэте Мёрике, была мне все-таки суждена, чтобы вернуть меня к звукам моей ранней поры и показать мне, как все нерасторжимо срослось. И даже если эта поездка ничего, кроме разочарования, не принесет мне, эта минута под тутлингенской луной с внезапно воскресшим гёльдерлиновским словом будет уже достаточным результатом.

Наш брат мало чем бывает доволен, да и доволен бывает лишь самым высоким. Услышать между болью, отчаянием и удушливым отвращением к жизни вдруг, на какой-то священный миг, внезапное «да» в ответ на вопрос о смысле этой трудновыносимой жизни, даже если уже в следующий миг оно будет снова захлестнуто мутной волной, – этого нам довольно, этим мы долго живем дальше, и не только живем, не только выносим жизнь, но и любим, но и славим ее.