Кузница Тьмы

— Это Галар, — сказал он, спешиваясь. — Командир, я принес весть от лорда Хенаральда…

— Слишком поздно, — отозвалась она и подняла кувшин. — Он оставил. Прощальный подарок. Не думала, что он может быть таким… понимающим. Галар, мужа тут нет, но есть ты, черная кожа и все такое. Сойдешь. — Она вдруг села, вытащила пробку и подняла кувшин. — Ко мне, милый любовник. Я трезва с рассвета, и день выдался долгим.

Он подошел, помедлил, оглянувшись на солдат. Они молча следили. Один внезапно отвернулся и упал на колени, пряча лицо в руках.

— Галар. Не выпьешь ли со мной? Отметим мир.

— Мир? Я несу весть о войне.

— Ах, ладно, страхам конец. Слышишь, какие мы мирные? Ни лязга оружия, ни громких голосов. Глупцы вечно болтают, хотя сказать нечего. Ты не замечал? Рты слишком быстро разеваемые убивают семена слов, оставляют за собой бесплодную землю — но бегут — думаю, ты видел в их глазах отчаяние, ведь они мечтают быть садовниками, но таланта не дано, и они сами понимают…

— Командир, что тут случилось?

Она подняла брови: — О, ночь разгула. Эль и вино, но ты знаешь, долгий пьяный сон не дает отдыха. Почему же боги нашего мира превратили всякое удовольствие в отраву? Думаю, эти боги не ведают радости. Заставляют зло казаться добром. И не проси поклоняться таким жалким говнюкам, Галар Барес. Их рай — пустыня. Там мы должны благословлять солнце, избегать мольбы о воде и звать другом адскую жару. Так и вижу пески, усыпанные скорченными остовами душ, но они хотя бы очистились, верно? — Ее улыбку было страшно видеть. — Присоединяйся, садись рядом, любовничек. Выпьем за мир.

Ничего не поняв, но ощутив такую тоску, что даже стыд от откровенных слов про «любовника» куда-то пропал, Галар подошел к ней.

Торас Редоне покачивалась, баюкая кувшин. — Идите сюда, друзья! Последний тост за Легион Хастов! Потом нам конец, вступим в пустыню и поприветствуем кислолицых богов! Объявим добродетелью их пуританское ничтожество и не пожалеем самого святого слова! И что это за слово? Ах да, страдание.

Она потянулась к кувшину.

Кто-то предостерегающе крикнул. Галар Барес выхватил меч. Клинок завизжал. Мелькнуло лезвие, ударив по кувшину. Глина как взорвалась, вино хлынуло кровью из разбитого черепа.

Со всех сторон пробудилось оружие Хастов. Из каждой палатки, из каждых ножен завыли мечи.

Галар Барес пошатнулся под этим давлением, выронил оружие и зажал уши. Но звук был внутри, вгрызался в мозг. Он ощутил себя вырванным, отсеченным от тела и подброшенным к небу, избиваемым криками, нестерпимо высокими воплями. Сквозь слезы он видел: деревянные ножны ломаются, мужчины и женщины вокруг шатаются и падают, открывая рты и усиливая крики.

«Яд. Они все мертвы.

Торас…»

Она стояла на карачках, хватая куски смоченной в вине глины и засовывая в рот, кашляя и давясь — Галару казалось, что он витает высоко над ней. Он видел первые из фургонов на склоне, однако волы падали в ярмах, дрожа и молотя ногами — колеса переднего фургона отлетели, он завалился набок, вываливая бочки.

Видел, как лопается дерево, показывая последний дар Хаста Хенаральда своему легиону — кольчуги из того же металла, шлемы, поножи и наручи. Доспехи отвечали воплям оружия из долины. Возчики пали наземь, кровь текла из глаз, носов и ушей.

Вой все нарастал. Он рвал брезент платок, резал канаты. В далеком западном загоне лошади проломили загородку и в ужасе ускакали.

Галар стал ястребом, попавшим в центр урагана ужасных голосов.

«Капрал Ренид выскакал. Обнажил меч. Не надо было. Никогда и никогда снова».

Рев внезапно оборвался. Галар шлепнулся на землю и в тот же миг его объяла чернота.

«Никогда и никогда снова».

Двадцать

Эндест Силанн выглядел старым, словно юность вырвали у него, оставив лишь ветхое горе. Очень часто Райзу Херату доводилось видеть лица, изуродованные атаками потерь — и каждый раз он гадал, не скрывалось ли уже страдание под кожей, под прикрытием маски надежд или суеверной смелости, почитающей улыбку подходящим щитом от мирских невзгод. Эти штуки, носимые день за днем, наделенные разнообразными выражениями цивилизованности, оказываются дурной защитой для души, и созерцать, как они крошатся, сдаваясь напору эмоций… Это внушало и смирение, и ужас.

Юный жрец пришел к его дверям как нищий, пальцы сплетенных рук содрогаются, словно в кулаках его новорожденные змеи; в глазах готовность к униженным просьбам и вера, что на просьбу не придет снисходительного ответа. Кто сможет помочь нищему, не видящему спасения в деньгах или в пище, в теплой ночевке?

Райз отступил, приглашая, и Эндест проковылял мимо него как больной, одержимый множеством таинственных и совершенно неизлечимых недугов. Выбрал стул у очага, сел, не готовый говорить, уставился на дергающиеся руки. И так и сидел.

Некоторое время спустя историк откашлялся. — Я подогрел вино, священник.

Эндест покачал головой. — Я сомкнул глаза, чтобы поспать, — начал он, — и встретил тот же страшный сон. Он как будто поджидал меня.