Квадратное время

Между домами, словно подчеркивая их «самобытность», красовался огромный кумачовый плакат – мокрый, он казался с земли почти черным. Но натянут исправно, легко читаются слова: «Сбором утильсырья увеличим свой экспорт».

Тем временем подъехал Блюмкин.

– Хватит глазеть по сторонам, тут тебе не театр! – начал он командовать еще из пролетки.

– Почему? – Александра указала рукой на стену напротив. – Вот же он…

– Лучше нормальное пальто купи девушке, пока я разбираюсь с жильем, – продолжил Яков, спрыгивая на мостовую.

– Холодно в плащике-то? – с ноткой злорадства посочувствовал я.

– Встречаемся через час, смотрите без опозданий! – Бывший чекист не стал ругаться, а тут же отомстил: впихнул мне в руки оба чемодана, дернул кепку за козырек в шутливом салюте и растворился в толчее.

Легко сказать. За несколько минут, что мы протискивались через толпу у входа, на багаж в моих руках покушались трижды: некстати закрывшаяся тяжелая дверь, звероватая тетка с обитым стальными лентами сундуком в руках и долбанутый на голову воришка, попытавшийся располосовать бритвой импортную фибру, но добившийся только глубокой царапины на боку чемодана.

Да уж…

Это не берлинский гигант KaDeWe, и даже не особо полюбившийся мне магазин-дворец Wertheim{263}…

Вокруг – бессмысленная суета и толкотня очередей, узкие, явно не рассчитанные на такой поток людей лестницы. В теории есть пара лифтов, однако в реальности они закрыты на бессрочный ремонт.

Пришлось приткнуться в углу у лестницы, снабдить спутницу десятком червонцев да отправить ее в самостоятельное путешествие по лабиринтам из прилавков и витрин.

Деньги – сущий пустяк, около двенадцати долларов, если менять их на черном рынке{264}. Однако Александра смущенно, но твердо уверила меня, что эдакой огромной суммы «хватит на все, еще останется», после чего торопливо убежала куда-то наверх.

Мне же оставалось только ждать, надеяться, верить… И гнать из головы мысли о предательстве. Ведь кто помешает девушке броситься с чистосердечным признанием в органы? Или – в лучшем случае! – просто исчезнуть, оставив нас с Яковом мучиться неизвестностью?

Чтобы отвлечься, я попробовал вслушиваться в разговоры проходящих мимо людей. Думать над каждым словом москвичей еще не приучили, поэтому они без стеснения поносили в полный голос все и всех: постное масло, советскую власть, соседей, жен, примусы, управдомов, скрипучие кровати и, конечно, мировой империализм. Время от времени попадались вполне достойные рассказчики.

Например, парнишка в ковбойке и крепких футбольных башмаках с глуповатой ухмылкой на лице втолковывал полногрудой девахе о «настоящем пролетарском подходе к вопросам» товарища Вышинского, который торжественно обещал запретить употреблять в университетах церковные слова «ректор» и «декан», а вместо них предлагал ввести в обиход знакомое каждому по фабрике слово «директор».

Стайка симпатичных машинисток-секретарш судачила о возможности реквизиций их средств производства – пишущих машинок. Дикость на первый взгляд, но, оказывается, у частных зубных врачей советская власть уже отняла кресла и инструменты – «для сельских больниц», из квартир музыкантов частенько увозят рояли, ибо их не хватает «для дарований из рабочего класса», обывателей же попроще пугают «неделей сундука», то есть всеобщим изъятием одежды и всяких ценностей для продажи в пустых магазинах и вывоза за границу.

Пожилой господин в некогда дорогой шинели, сохранившей темные, все еще не выцветшие следы от погон, шутил со своим коллегой или другом о том, что большевики поссорились с Фордом, когда тот в ответ на их желание построить в СССР завод производительностью три тысячи машин в год{265} посоветовал им обратиться в игрушечную лавку.

Но чем больше я ждал, тем тоскливее становилось на душе. Сперва – под неторопливое шарканье щетки, которой уборщица скатывала по ступенькам вал из грязных опилок, – я лишь посмеивался про себя, понимая, как тяжело женщине оторваться от прилавка. Потом – недоумевал и сетовал: «Все бабы – дуры!» Затем – просто ругался в голос: на отсутствие сотовой связи, на Александру, на чемоданы, на себя и собственную лень, а особенно – на прохиндея Блюмкина, который специально меня подставил под удар в случае предательства девушки.

На сороковой минуте не выдержал, потянулся в карман и нервно погладил смартфон, а потом – зашитый в подкладке пиджака узкий непромокаемый конверт с презентационной подборкой из полусотни кадров на фотопленке. Мой самый последний шанс купить если не свободу, то хотя бы жизнь.