Квантовая ночь

Я замолчал, желая, чтобы она дала какой-нибудь знак – какой угодно, – что мои слова проникают в её сознание.

– Ты говоришь о нашем сыне, – сказала она наконец.

Я выдохнул.

– У эмбриона…

– Пожалуйста, – твёрдым голосом прервала меня Анна-Ли.

Но я не сдавался.

– У эмбриона моральная ценность не больше, чем та, что мы присваиваем животным с похожим уровнем самосознания, рационализма, способности чувствовать и прочего. Позиция утилитаризма…

– В жопу утилитаризм, – сказала она и перевернулась на бок, спиной ко мне.

Я тоже перевернулся на бок; мне хотелось её обнять, но я лишь протянул руку и коснулся её. Ухом, прижатым к подушке, я различил тихое биение своего сердца.

Или…

Нет, нет. Разумеется, моего. Чьего же ещё?

* * *

Я был там, в родовой палате, когда Верджил появился на свет. Он молчал; даже когда доктор Вилладжер осторожно шлёпнула его по попе, он не издал ни звука. Я надеялся, вопреки всякой логике, увидеть нормального ребёнка, но даже по чертам его лица, сплющенного и мокрого, было видно, что пренатальный диагноз был верен. У Верджила было плоское лицо, и язык чуть высовывался изо рта. Доктор Вилладжер протянула его Анне-Ли, лицо которой до сих пор было залито слезами после испытанных во время родов болей, однако на нём появилось выражение радости, когда она взяла мальчика на руки, – и пока не посмотрела на меня. Хотя я сыграл свою роль безупречно, её взгляд был холоден.

* * *

После родов Анну-Ли и Верджила продержали в больнице четыре дня: по-видимому, у ребёнка с синдромом Дауна сразу после рождения может возникнуть масса осложнений – проблемы с дыханием, трудности с сосанием и прочее. Я проводил в больнице столько времени, сколько мог; когда в часы для посещений не мог прийти я, там была мама Анны-Ли.

Когда Верджила наконец были готовы выписать, я приехал, чтобы отвезти его с Анной-Ли домой. Я вошёл в знакомую палату с её бледно-жёлтыми стенами: моя факультетская страховка не покрывала расходов на индивидуальную палату. Я удивился, обнаружив там тёщу, молча стоящую рядом с кроватью.

– Я не еду домой, – сказала Анна-Ли, как только я вошёл. Верджил спал у её груди.

– Но доктор Вилладжер сказала…

– Я выписываюсь из больницы, – прервала меня Анна-Ли, – но мы с Верджилом будем жить у моих родителей.

Я секунду помолчал, переваривая услышанное.

– Могу я спросить почему?

– Я не хочу, чтобы Верджил когда-нибудь увидел этот твой взгляд.

– Какой взгляд?

– Говорящий, что ты хотел бы, чтобы он никогда не рождался.

– Анна-Ли, прошу…

– Это ведь правда, да? Ты именно так к нему относишься.

Я открыл было рот, но не смог найти подходящих слов.

Анна-Ли крепче прижала младенца к себе и покачала головой:

– Ради бога, Джим…

* * *

Я тряхнул головой, прогоняя воспоминания, и снова повернулся к Кайле, в её гостиной, здесь и сейчас – и попытался увести разговор подальше от детской темы.

– Это Тревис? – спросил я, вставая и приглядываясь к фотографиям в рамках, расставленным по книжным полкам. Я заметил фамильное сходство с Кайлой: высокие скулы, крупный нос и идеально вертикальный лоб.

Она подошла и встала рядом со мной.

– Ага.

На одном из фото на нём была коричнево-жёлтая футболка Университета Манитобы.

– Он тоже учился в Манитобе?

– Да. В бизнес-школе. Он был очень спортивным – хорошо бегал, но кроме того занимался сноубордингом, мотокроссом и прочим. – Она указала на другое фото: – Вот здесь он финиширует на Бостонском марафоне.

– Какой это год?

Она взяла рамку, перевернула её и прочла надпись на обратной стороне.

– Двухтысячный, – сказала она. – «Марафон Миллениума». – Я собрался было сказать: «На самом деле…», но она меня опередила: – Конечно, не по-настоящему. Но так его назвали. – Однако потом в её голосе прорезалась грусть. – Последний год, когда Тревис в нём участвовал.

– Да?

– Он впал в кому в 2001-м.

У меня похолодело внутри.

– Когда именно?

– Не помню точно. Но где-то перед тем, как мы начали встречаться.

– А это было в начале марта, так что, если ты уверена, что это было в 2001-м, значит, где-то в январе или феврале.

– Думаю, так.

– Ты говорила, что его нашли без сознания. Где?

– В аудитории.

– В университетском кампусе?

– Ага.

– Ты знаешь, в каком здании?

– Нет. А что?

– Он никак не мог участвовать в экспериментах профессора Уоркентина?

– Понятия не имею.

– Господи. – Я вернулся к дивану и тяжело уселся на него.

– Джим? В чём дело?

– Менно Уоркентин недавно мне кое-что рассказал. Что он чувствовал такую вину передо мной, что… в общем, по его словам, он пытался покончить с собой. Не получилось – он разбил машину и ослеп…

– Боже! Правда?