Квартира

Фролов открыл папку с бумагами, пытаясь сосредоточиться на цифрах. Это не помогло. В голову лезли неуместные воспоминания. Он не соврал Танечке — однажды они и вправду ездили в Крым. Июль в Коктебеле, жаркий и солнечный. Запах шашлыка и столетних кипарисов. Ваньке было одиннадцать, и он еще не стеснялся проводить время с родителями. Фролов запомнил шаткий домик недалеко от пансионата писателей, солнечную бухту с сияющей голубой водой, шахматы на пляже и писательских жен, степенно шагающих вдоль аллеи. Лена отвешивала в их адрес саркастические комментарии — едкие, но очень смешные.

В первые дни того отпуска Лена загорела и оживилась. На ней было легкое крепдешиновое платье, под платьем — раздельный купальник желтого цвета. В особенно жаркие дни Лена надевала большую соломенную панаму и в ней выглядела как западная кинозвезда. Сияла, как положено звезде. На пляже на нее оглядывались и женщины, и мужчины.

Ленкина красота никогда не трогала Фролова — он либо не замечал ее, либо любовался как картиной, без вожделения, — но в то лето он поддался мимолетному порыву и немного увлекся женой. Он еще не понимал, что чувства стремительно кончаются, а потому переживают кульминацию. Последнее зарево ярким всполохом освещает небо, а потом меркнет, закатываясь за горизонт, и оставляет после себя длинную холодную ночь.

21

На поминки тестя Фролов не поехал. Он позвонил Лене на работу из телефонного автомата и, не вдаваясь в подробности, соврал, что простыл. Она не спросила, где он ночевал, и лишь бесцветно ответила что-то односложное. На заднем фоне кто-то позвал ее, и Лена повесила трубку.

Горло Фролова сдавило спазмом. Он прижался лбом к стеклянной перегородке; дышать было трудно, и в висках стучали молоточки. Он думал только одну мысль: не может быть, чтобы Лена с ним развелась.

Одиночество было опаснее брака. Брак по крайней мере держал в узде все осуждаемое, скользкое, во что мать тыкала Фролова носом. Браком он загораживал себя, как щитом, от лишних подозрений и пересудов, и жуткое чувство, которым он был охвачен, объяснялось грядущей беззащитностью.

А еще квартира.

Если не будет квартиры — чем жить? Чем дышать? С какой мыслью просыпаться?

Без квартиры он голодранец, кабинетная крыса, бледная тень в коридоре общежития. Неудачник, не добившийся в жизни ни личного счастья, ни материального благополучия. Квартира возвышала Фролова над этим, придавала его личности некую ценность. Он остро чувствовал, что ощущение ценности больше неоткуда взять.

Сглотнув, Фролов с трудом сосредоточился, бросил в автомат еще одну монетку и набрал номер Сережи.

— Вовка, — сказал Сережа в трубке. — Мне совсем не нравится твой голос. Ты вообще живой там?

— Да… Да, я… Прости. Время трудное.

— Как поминки?

— Я не поехал.

— Ох ты ж. Точно все нормально? Может, встретимся? Хочешь — заходи прямо сегодня.

Фролову стало легче, но не так чтобы очень.

— Сегодня уже не могу. Лучше завтра, на даче.

— Ну ладно. Тогда до завтра.

Вечер прошел без новостей: Фролов вернулся домой, помылся, побрился и лег спать. Когда Лена и Ваня пришли с поминок, он уже спал, а утром проснулся раньше всех и оставил записку, что едет на рыбалку с ночевкой. По пути на вокзал он вспомнил, что Лена упрекала его этой рыбалкой, но придумывать другой предлог было уже поздно.

Голова вообще соображала плохо. Глядя в окно электрички на проплывающие мимо поля, Фролов перескакивал с одной мысли на другую. Ни к чему эта тревога. Впереди хорошие спокойные выходные, дача, Сережа. И не так важно, что Лена говорит о разводе. Поговорит и успокоится. Он попросит прощения за то, что не пришел на поминки, а потом они помирятся и заживут как раньше. Да, да, все так.

Он ощущал, что в этих увещеваниях есть что-то болезненное. Прогорклое чувство тщетности усилий росло внутри его, как растет опухоль. Подавив подступающий страх перед будущим, он вышел на знакомый перрон станции Морозовка, спустился на дачную аллею и пошел вдоль рядов островерхих домиков.

Утро было холодное и хмурое. Под ногами похрустывали подмерзшие лужи. Фролов ускорил шаг, высматривая дом с белыми ставнями. Этот дом успокаивал его одним своим видом, обещал что-то доброе и светлое.

Фролов нырнул в приоткрытую калитку. На крыльце стояли старые калоши, а в окне горел свет. Сережа открыл дверь локтем, на ходу вытирая руки кухонным полотенцем в красную клеточку. Из глубин дома пахнуло натопленной печкой, выпечкой, выходным днем. На Сереже был испачканный мукой фартук, а волосы стояли дыбом.

— Раздевайся давай, — поторопил он. — Ты как, не замерз? Если замерз, не молчи — дам свитер. Пошли на кухню.

Фролов сел за кухонный стол и стал смотреть, как Сережа ловко управляется с готовкой: отщипывал кусочки от туго скрученной колбаски из теста и раскатывал на присыпанной мукой столешнице. Получались ровненькие тонкие кружочки, один к одному.

— Это мне Катька рецепт подсказала. Помнишь Катьку, на посиделки с Марьяной приходила? Она же в Ухте родилась, это на Севере, в Коми. Подай, пожалуйста, кастрюлю с плиты, а то у меня все руки в тесте.