Квартира. Карьера. И три кавалера

С Кариной провозились минут сорок. Трифонова вышла в сумрак осени и с удовольствием вдохнула холодный воздух, ощутив движение собственных ноздрей. И тут увидела на противоположной стороне переулка высокого худого мужчину с пышной седой шевелюрой. Подумала: «Какой симпатичный. Волосы абсолютно белые, хотя всего-то немного за сорок. Сорок три? Сорок пять? Обычная наследственность, а интригует. Так и тянет вообразить необыкновенную жизнь, которая заставила рано поседеть. Где-то я его уже видела. Пациент? Родственник пациента? Да, скорее всего, иначе не стоял бы напротив клиники. Ладно. Но очень, очень симпатичный. Ведь любит какую-нибудь женщину, а она его. Неимоверная красавица из богатой влиятельной семьи? Не иначе».

Она не пошла пить чай. Но шлялась по улицам вволю. Мысли были неуловимыми. Только какая-то начнет формулироваться и вдруг угасает. Давно с ней такого не случалось. Катя чувствовала то, что никак не удавалось выразить. И долго ходила в смеси блаженства и беспокойства.

Александрина позвонила в десять, как обещала:

– Как Мирон? – спросила Катя.

– Паинька. Сходил на совет директоров в гриме и очках на полморды, вообще затих, – отмахнулась подруга. И это значило, что все действительно наладилось хотя бы временно. – Кать, ты, надеюсь, шедевры своей секретарши в мусорное ведро еще не выбросила?

– Нет. Знаешь, они мне нравятся.

– Не предполагала, что ты остро реагируешь на современную живопись.

– А она такая? – удивилась Катя. – Странно, кажется, обыкновенные печальные картинки со смутной надеждой. Впрочем, не исключено, что мотание по Берлину, по его подвальным выставкам даром не прошло.

– Трифонова, это вообще-то ты? Берлин, подвальные выставки…

– «Не виноватая я!» – усмехнулась Катя. – Берлинский гид был сценаристом, журналистом и приятелем всяких творцов.

– Тогда держись за стул, – рассмеялась Александрина. – Я-то как раз собралась немедленно выкинуть свои пять листов. Но из клиники поехала за город, а тут небольшая вечеринка у родителей. Хотя еще дорогой бабушка, которая народная артистка, взглянула и сказала: «Какая нежность». Только она не специалист. А вот среди гостей таковой нашелся. Искусствовед, консультирует семейство по поводу произведений искусства. Увидел у меня в руках акварели, я как раз думала, куда их быстренько засунуть. И прямо вскинулся: «Что вы приобрели, Александриночка?» Я таким чуть ли не покаянным тоном: «Несколько работ молодого художника»…

– А почему покаянным? – удивилась Катя.

– Тут есть нюанс. К себе в квартиру мы с Мироном можем тащить что угодно. А в дом к родителям только то, за что им не будет неловко перед такими вот искусствоведами, – насмешливо частила подруга. – В общем, он акварели на свет рассматривал, крутил-вертел, разве что не лизал и не нюхал. Слушай рецензию, Кать. Это же музыка. Не бесспорно. Нарочито лаконично. Я так поняла, что «нарочито» – упрек. Строго, со вкусом. Написано мощными юными нервами, поэтому энергетика сильна. Но главное, он похвалил руку. Сказал, редкостно приспособлена рука. Почему-то долго не мог поверить, что автор девочка, а не мальчик. Я не думала, что в живописи что-то зависит от гендерной принадлежности. Вердикт таков – можно вешать в небольших интимных помещениях дома Стомахиных…

– Небольшое интимное помещение в доме Стомахиных – это туалет? – спросила Катя, вспоминая короткие толстые пальцы Иванцовой.

– В туалетах уже все висит. Бери выше – гардеробные и даже темные углы библиотеки. Так что передай своей мокрой курице, пусть трудится. У нее, кажется, действительно есть будущее.

– Ладно, окрылю при случае. Когда снова запаникует, – уверила Катя. – Александрина, только один вопрос. Ты можешь еще секунду поговорить?

– Давай скоренько, я заперлась в ванной. Но вот-вот все решат, что я тут моюсь.

– Ты виртуозно заговорила Карину. Мне когда-то очень помогла. Почему с Мироном не получается? – выдохнула Трифонова.

– Представления не имею, – вдруг с искренней мукой простонала Стомахина. Это прорвалось через толщу бодрости и радости, вероятно, доставив ей настоящую боль.

– Все, хватит. Извини, – почти крикнула Катя.

– Теперь уж дай закончить, – не согласилась Александрина. – Ты меня неплохо знаешь. Когда я вижу человека в унынии, мне физически плохо. И я сразу начинаю его веселить, что ли. Так, эдак, нащупываю, от чего ему полегчает. И успокаиваюсь, только когда он начнет улыбаться. А с Мироном вечно чувствую себя никчемной дурочкой. Может, ты объяснишь мне почему?

– Ты его любишь, – сказала Трифонова. Вернее, само сказалось, пока она готовилась думать и отвечать.

– А я полагала, что вышла замуж за богатого наследника по расчету.

– Ты его любишь, – повторила Катя.

– Да, люблю, – изумленно произнесла Александрина, будто дитя впервые читало по слогам. – И что теперь делать?

– Теперь делай что хочешь. Счастливая ты. Любовь – это самое прекрасное, что бывает с человеком. Быть любимой – ерунда, поверь, я это выстрадала. Любить, пусть безответно, только бы любить. Иначе чувствуешь себя не живой, а мертвой, – четко выговорила Катя.