Квартирантка с двумя детьми

Юрий был родом из Сибири, и сквозной темой его творчества стала жизнь её населения. Раньше он часто ездил на малую родину, возил Ирину и детей, а последние годы находил темы, сюжетные завязки в Интернете.

«Илья прибыл домой двадцать пятого июня. Родители отложили разговор на вечер. Или на завтра. Отпустили погулять с Валей.

Гулянье получалось невесёлым.

После объятий и поцелуев, до сих пор неумелых – тычки губами в губы и щеки, – побрели по тротуару с присыпанными щебёнкой ямками. Ямок было много, щебёнка хрупала под ногами».

О чем повесть, Ирина в общих чертах знала – Юрий делился с ней задумками: студент Илья Погудин, уроженец посёлка, одичавшего после закрытия комбината. Илья не помнит хороших времен, он родился тогда, когда одичание шло полным ходом. Родители не смогли вовремя уехать, пытаются выжить здесь, да ещё и заработать сыну на учебу. Ему на вступительных экзаменах не хватило нескольких баллов для бюджетного места, предложили поступить на платное, обещая, что если сдаст сессию на отлично, переведут на бюджет. Но вечно по какому-нибудь предмету выходит четверка, и Илья остаётся на коммерческой форме. Он уже на третьем курсе, порывается бросить универ, но родители против: зря, что ли, столько потратили сил… И вот сын приезжает на каникулы, которые будут посвящены сбору грибов и ягод, шишек, чтобы попытаться продать их и собрать ему на предстоящий семестр…

Ирина давно не могла непредвзято оценить, сильно или не очень написано то или иное произведение Юрия. Когда читаешь на протяжении больше тридцати лет каждый текст одного автора – в данном случае собственного мужа, – привыкаешь к стилю, манере, мировоззрению. В любой повести, любом рассказе, романе Юрия имелись смысл, идея, и они были близки ей. Юрий писал для того, чтобы сделать людей лучше, обратить их внимание на – пусть это прозвучит банально – униженных и оскорблённых. А таковых и сегодня немало…

Ирина привычно увлеклась, вжилась в сюжет, увидела героев, и тут, неожиданно и резко, как в момент, когда вроде бы уже совсем уснул, вспоминается что-то несделанное, или что-то плохое, и это сдирает тёплое покрывало сна, она вспомнила слова мужа: «Я ненавижу писать… постыдное занятие… У меня отравление. А я продолжаю, продолжаю каждое утро… Больше не хочу выливать дрянь, которая у меня накопилась…»

И глаза перестали видеть строчки, и сколько она ни пыталась вернуться к чтению, не получалось.

Тогда, за завтраком, она не обиделась на Юрия, не разозлилась, даже не ощутила сострадания – слишком сильно была потрясена. Придавлена. Потом, как ей показалось, отошла, а сейчас поняла – нет.

Она не бросалась, даже мысленно, такими словами, как «гений», «лучший», но чувство, соответствующее им, сопутствовало всей её жизни с Юрием. И вот каких-то двадцати фраз, не его даже, не им созданных, а из чужого текста, но сказанных как свои, хватило, чтоб «гений», «лучший» исчезли. Остались сухие белёсые разводы, как от испарившейся морской воды.

«Вышли, – Ирина заставляла себя читать дальше, вгоняла каждое слово в голову, как гвозди в доску, – вышли на центральную… на центральную площадь поселка – Октябрьскую, – непомерно… непомерно большую, пред… предназначавшуюся… когда-то для многотысячных демонстраций и парадов… и парадов. Теперь же, в полупустом Кобальтогорске, она… в полупустом Кобальтогорске… она смотрелась как пустыня. Бетонные плиты покрошились, из швов и трещин лезли трава, кусты, ростки черемухи… ростки черемухи, березок. Их вырывали – жители пытались сохранить поселок в порядке, – но безуспешно… сохранить… безуспешно… рано или поздно площадь превратится в пустырь, а потом… превратится в пустырь… и в лесок».

Закончив абзац, на который ушло минуты две, Ирина с облегчением отвела от бумаги ноющие глаза. Посмотрела на темный экран выключенного телевизора, на тахту, на которой они спали с мужем. «Спали с мужем», – повторила про себя, как о другой женщине и другом мужчине. Поёжилась от прокатившихся по спине ледяных мурашек… За мурашками заколотилось в груди. Сердце…

– Что ж это.

Во рту стало горько-горько. И Ирина вспомнила, что так же горько становилось в детстве, когда её обижали.

Медленно поднялась, достала из коробки упаковку корвалола, проглотила две таблетки.

Вернулась в кресло, уселась, поправила торшер, чтобы свет падал на бумагу насыщенней, стиснула стопочку двумя руками и уперлась в строчки. Сколько раз она читала всякое по обязанности, неужели сейчас не сможет дочитать повесть мужа… Но вместо слов на бумаге появилось лицо Юрия, тяжелый взгляд, и зазвучал его глуховатый голос: «Я даю, а меня тошнит, я уже давным-давно перестал быть писателем… Какой из меня, к чёрту, писатель, если я ненавижу писать».