Л. И. Брежнев: Материалы к биографии

Действительно, моя инициатива могла оказаться палкой о двух концах. Не говоря уже о том, что я нарушил святую заповедь незабвенного Кости-капитана «Не высовываться!», я нарушил и указание Замятина не подвергать критике президента Картера в дни венских переговоров. Поскольку они завершились плодотворно — Договор ОСВ-2 был подписан, — криминальность моей вылазки, независимо от ее благих целей, зримо возрастала.

После окончания пресс-конференции я поехал из дворца Хофбург в отель «Империал», где разместилась основная часть советской делегации. И здесь я почувствовал какой-то незримый, холодящий загривок вакуум, создавшийся вокруг меня. Напряжение спало лишь к вечеру, когда из резиденции, где жили Брежнев и его ближайшее окружение, приехал переводчик Суходрев, мой старый друг Витя Суходрев, вечно юный и веселый, и громогласно объявил, что Устинову и Громыко мой вопрос «понравился».

И тут же все вокруг меня как по волшебству изменилось. Вакуума как не бывало. Люди спешили пожать мне руку и поздравить. Поздравления приняли буквально гомерический характер и размеры, когда еще позже в отель прибыл сам Замятин и передал мне «личную благодарность от самого Леонида Ильича»!

Я стал героем на час, ибо на меня лег отблеск высочайшей власти. Когда подали ужин, буквально каждый столик в ресторане отеля пытался заполучить меня в качестве почетного гостя. Я выбрал столик, за которым сидел Суходрев, первым снявший с моей души груз гнетущей неизведанности…

Вот так мы жили и работали в годы застоя…

Еще одним, последним испытанием была официальная церемония отъезда Л. И. Брежнева из Вены в Москву, Брежневу предстояло самостоятельно — без помощи молодцов — пройтись по красной ковровой дорожке и подняться по трапу самолета. «Упадет или не упадет» — вот о чем гадали все присутствующие, а было их сотни миллионов, ибо церемония проходила под прицелом телевизионных камер.

Я стоял в квадрате, отведенном для прессы. Вглядываясь в лица своих коллег, не только советских, я видел на них выражение жалости, именно жалости, а не любопытства и тем более злорадства. У стоявшего рядом со мной политического обозревателя «Известий» Викентия Матвеева подозрительно увлажнились глаза.

— Он долго не протянет, — шепнул мне на ухо Викентий.

Брежнев, видимо, понимал или ощущал, что происходит вокруг него. Собрав в кулак всю оставшуюся у него силу и волю, он по старинке встряхнул головой, поиграл плечами, на которых как на вешалке болтался пиджак, и ступил на красный ковер, словно на путь, ведущий к Голгофе. «Архитектор разрядки» одолел с грехом пополам ковер и трап. Последний прощальный взмах руки — и он канул в чрево Ил-62, втянутый в него поджидавшими с той стороны молодцами. Дверь самолета поспешно захлопнулась. Брежнев исчез…

Но брежневщина еще далеко не исчезла. Последние годы лидера были агонией для него и пиком застоя для страны.

Непостижимым образом немощь Брежнева отразилась и на моей журналистской карьере. В 1982 году американский еженедельник «Ньюсуик» выпустил номер, посвященный в основном здоровью Брежнева. На обложке журнала был помещен коллаж — разваливающийся, весь в трещинах бюст Брежнева, вылепленный из глины. (Сильно подозреваю, даже уверен, что самому Брежневу, которому оставалось жить несколько месяцев, журнал не показали.) «Брежневский номер» сыграл не последнюю роль в решении выдворить из Москвы собственного корреспондента «Ньюсуик» Нагорского. Репрессалия госдепартамента США не заставила себя долго ждать. В качестве жертвы был избран автор этих строк.

В тот день я находился где-то в Атлантике на борту теплохода, направляясь домой в очередной отпуск. Я преспокойно загорал в лежаке на палубе, слушая по транзисторному приемнику последние известия, передававшиеся Би-би-си (в Атлантике эту радиостанцию не глушили). Госдепартамент заявлял, что обратно в Вашингтон меня не впустит, хотя лично против меня ровным счетом ничего не имеет и готов немедленно отменить свое решение, если мы пересмотрим свой демарш в отношении Нагорского. В то время подобные чудеса в нашей стране не происходили. Я остался в Москве, Нагорского «Ньюсуик» перевел в Рим.

Вернувшись в Москву, я обнаружил, что никто — ни Союз журналистов СССР, ни даже мои родные «Известия» — никак не прореагировали на жест госдепартамента. Не было заявлено никакого протеста, даже сообщения-информации не было помещено. Вот так мы жили и работали в годы застоя…

И наконец, под занавес — о второй фотографии. Принадлежит она все тому же Н. Рахманову и сделана в тот же день, что и первая, но уже после ратификации Договора о запрещении ядерных испытаний в трех средах. На ней — слева направо — Л. И. Брежнев, Председатель Президиума Верховного Совета Узбекистана Ядгар Насриддинова (спиной к нам), секретарь Президиума Верховного Совета СССР М. П. Георгадзе и я.