Лабиринт

Откуда-то донесся протяжный заводской гудок, возвещавший, должно быть, о перерыве на обед. Сэцу невольно подняла голову. Как живучи воспоминания детства. С тех пор как она покинула родные места, стоило ей услышать в тишине далекий, приглушенный звук сирены, и ей казалось, что она у себя на острове и в вечерний час с моря доносится гудок какого-то парохода. Ей уже и раньше случалось проходить здесь в полдень, но этот гудок она почему-то слышала впервые. Она устремила глаза вдаль. Впереди за пшеничным полем раскинулось селение. В голубоватой дымке тускло желтели соломенные крыши крестьянских хижин, белели стены каких-то складских помещений, зеленели купы деревьев; то здесь, то там на стеклянных крышах парников и оранжерей, вспыхивая, играли солнечные блики, но нигде не было ничего похожего на завод, ни одной фабричной трубы. Откуда же взялся этот колдовской гудок, навеявший ей странные видения. Обширные пашни Мусасино (Мусасино — название низменности) показались ей вдруг морем, залитым ярким светом весеннего солнца. И снова ей представился родной остров, и перед глазами одна за другой замелькали картины далекого детства... Мать любила ее. Она не испугалась нападок односельчан за запретную любовь, она отважилась пойти против суровых законов острова и отстояла жизнь своего ребенка. В душе ее таились те бессмертные зачатки материнской любви, которые, подобно росткам, обладают скрытой, но неодолимой силой и которые роднят между собой, независимо от нации и расы, всех матерей мира...

Но многое из того, что говорила Торико, было, безусловно, верно, и, право же, Сэцу нечего было ей возразить. Она, разумеется, не собиралась признаваться в этом Торико, но ведь и у них с Кидзу с деньгами было плохо. Месячная получка, которую он приносил в конверте и, чтобы скрыть смущение, небрежно вытаскивал из кармана и как бы между прочим совал ей в руки, с каждым разом все уменьшалась. А между тем они уже три месяца не платили за квартиру. Счастье еще, что Торико устроила ее в больницу. Иначе ведь роды стоили бы уйму денег. Где бы она их взяла? Теперь хоть об этом можно не беспокоиться. Но что будет потом? Ведь ребенок потребует новых расходов. Наниматься к кому-нибудь в сиделки, имея на руках грудного младенца, она не сможет! Вязать? Но вязанье не дает постоянного заработка, и к тому же платят гроши. Может быть, Торико и права, что в таких условиях иметь ребенка — сущее безрассудство, легкомыслие. Но даже если б она могла не тревожиться за материальную сторону, если бы денег у нее было достаточно, разве это все? Разве та глубокая трещина, которая образовалась в их отношениях с Кидзу, и разлад, по-видимому непоправимый, не угрожали превратить для нее радость материнства в горькие муки?

Все это она ясно сознавала и тем не менее... Она не могла ни отказаться от ребенка, ни порвать с Кидзу.

Больше того. Что бы ни случилось дальше, именно теперь она, как никогда, почувствовала, что любовь их была настоящей. Да, Сэцу не могла поручиться за Кидзу, но нисколько не раскаивалась в том, что полюбила его. Когда человек выходит погулять в поле, он обязательно приносит домой какой-нибудь цветок — частицу природы. Как же она могла отказаться от того, в чем слилась их плоть и кровь, от того единственного, что останется ей как живая частица их любви, позволившей познать ей сладость жизни!

Как белые облачка, что сейчас пролетали в небе, гонимые ветром, одна за другой проносились мысли в ее голове, а где-то рядом слышалось: «Он плохой человек, очень плохой. Но потому-то мне и трудно его оставить. Мне его жалко. И чем больше я его жалею...»