Лабиринт

А сказать ей хотелось многое. Ведь получалось так, что находиться взаперти в «холодильнике» сейчас гораздо безопаснее, чем жить на воле. Но, может быть, именно поэтому если не сочувствия, то хотя бы понимания и жалости заслуживают те, кто остался на свободе и начинает портиться. Ведь они вынуждены дышать нынешним отравленным воздухом, зачастую им приходится приспосабливаться к обстоятельствам, менять вкусы и привычки, и постепенно они начинают перерождаться. Виноваты ли они в том, что становятся жертвами неотступных искушений. Разве не заслуживают они сочувствия.

Все это ей хотелось сказать, но она молчала, ибо у нее тут же мелькнула мысль: это я его хочу оправдать... И ей стало стыдно. Тем более, что она вовсе не собиралась признаваться Торико в том, что и в ее собственном доме завелись черви. Она не сомневалась, что Торико, даже не дослушав, тут же обрушится на неё, станет упрекать в малодушии, высмеет ее и посоветует немедленно порвать с Кидзу. Сама Торико на ее месте наверняка бы так поступила. Но ведь...

В дверь громко постучали, и вошла худенькая, слегка прихрамывающая сестра, которую Сэцу уже знала в лицо. У одной из женщин, которая родила позавчера, появились неприятные симптомы. Температура подскочила до сорока, началось сильное кровотечение. Если до вечера состояние не улучшится, сердце может не выдержать. Посоветовавшись, акушерка и сестра решили, что нужно немедленно позвонить директору больницы, профессору К., который бывал здесь не каждый день, и просить его указаний.

— Эта больная с самого начала внушала опасения. Ей даже собирались делать кесарево сечение. Она совершенно истощена. Да разве можно с таким здоровьем рожать ребенка?! Это безрассудство! —возмущалась озабоченная Торико.

Она поднялась со стула и быстро направилась к телефону. Сэцу, проводив ее, простилась. Наступил час купанья детей, и со второго этажа по боковым лестницам спускались сестры, держа на руках младенцев, завернутых в белые шерстяные одеяльца. Из глубины здания, где находились ванные комнаты, доносился характерный прерывистый плач новорожденных.

Было уже около полудня, когда Сэцу из тенистого парка больницы вышла за ворота. В лицо ей ударил поток ярких солнечных лучей, и она невольно зажмурилась; земля показалась ей черной, как деготь. Она возвращалась той же дорогой, какой шла сюда. Склонив красивую головку, казавшуюся особенно маленькой и изящной благодаря коротко подстриженным, чуть рыжеватым волосам, она смотрела себе под ноги. Сэцу была полна горестных дум, навеянных разговором с Торико, и, словно поникнув под их тяжестью, она шла немного согнувшись.

«Нет, этого не может быть. Торико неправа! — рассуждала Сэцу.— Да, да, она ошибается! Родив ребенка, любая женщина начинает его любить!» Пусть это даже нежеланный ребенок, от которого она рада была избавиться, когда он только что был зачат; пусть рождение его причинило жестокие муки и чуть не стоило жизни; но, родив, она не может его не полюбить. Стоит только почувствовать возле себя его нежное тельце, как неведомо откуда поднимается и со стремительностью весеннего разлива наполняет все существо женщины материнская любовь. Если Торико права, то почему же любая мать готова голодать, лишь бы накормить ребенка, готова ходить раздетой и босой, лишь бы он был одет и обут? Почему каждая мать стремится воспитать своего ребенка так, чтобы он во всех отношениях был лучше ее, добрее, образованнее? Почему ей хочется, чтобы ребенок был красивее ее, чтобы он стал богаче и счастливее ее, чтобы он достиг большего, чем достигла она? Почему?