Лабиринт

Шаткость положения губернаторов вошла уже в поговорку. Нет более ненадежного поста в бюрократическом мире, чем пост губернатора. Утром ты еще полновластный хозяин губернии, а вечером получаешь приказ об отставке. А еще чаще бывают внезапные перемещения. Говорят, что умудренные опытом губернаторши никогда не распаковывают всех своих вещей и всегда сидят на чемоданах. Такова была участь всех губернаторов, независимо от того, принадлежали они к партии Сэйюкай или к партии Минсэйто, и чем более деятельной и яркой личностью был губернатор, тем неизбежнее были для него злоключения скитальца. Поэтому родители Сакуко считали, что для нее было бы большим счастьем выйти замуж за наследника старинной, солидной фирмы. Сама же Сакуко и не помышляла об этом. Заботы и огорчения губернаторской четы, жившей под постоянной угрозой переброски в новое место, были ей непонятны. Вернее, она понимала все это, но не тревожилась. То, что для отца с матерью было источником беспокойства, для нее являлось источником радости. Ей было совершенно безразлично, в какую префектуру могут послать отца. Лишь бы жить в большом губернаторском доме, пользоваться всеобщим почетом и быть центром внимания местного общества. Более достойной и приятной жизни она себе не представляла. Две ее старшие сестры были замужем за крупными чиновниками — это казалось ей идеальным браком. Муж — влиятельный чиновник, о чем еще можно мечтать! Во всяком случае у нее никогда и в мыслях не было стать женой промышленника или торговца. Тем более невероятной должна была показаться ей перспектива попасть в ремью, которая из рода в род занималась винокурением и виноторговлей.

Ни ссоры, ни слезы, ни мольбы не помогли, родители были непреклонны, и Сакуко пришлось выйти замуж за Киитй Канно — наследника фирмы «Ямадзи». (После смерти отца Киити принял имя Дзиэмон — наследственное для хозяев дома «Ямадзи».)

С тех пор прошло более десяти лет. С мужем они жили в общем-то мирно. Сакуко родила ему трех детей, но где-то в глубине ее души до сих пор тлело недовольство и скрытая враждебность, которую она вместе с приданым принесла в этот дом. Осталась у нее и какая-то доля неприязни к родителям, заставившим ее выйти замуж. Но все это она таила в себе, не открываясь никому.

— Кто же завтра поедет к брату?—после некоторой паузы спросил Сёдзо.

— Хотел поехать Хирота,— ответила Сакуко.

Хирота был служащий фирмы — не то старший приказчик, не то управляющий магазином.

Киити Канно сидел в тюрьме в городе Камада, до которого был час езды. На свидания к нему ездили каждый день. Тем не менее всякий раз было столько хлопот, будто готовились к празднику; так уж было принято в этом доме, где даже печальные события превращались в своего рода торжество.

— Если вы поедете в Бэппу, то по пути заехали бы и к нему. А я навещу его послезавтра.

— К брату я могу съездить в любое время. А в Бэппу мне спешить нечего. Ведь госпожа Ато приехала одна, ученика моего она не привезла. Я не думаю, чтобы ей не терпелось меня увидеть. В конце концов, кто я для нее? Какой-то жалкий служащий, бедный учитель. Это не те люди, с которыми я могу держаться на равной ноге.

— Тем более вам следует нанести ей визит. Так уж принято в обществе,—-возразила невестка.— Кроме того, провинция — это не Токио, здесь не полагается являться с пустыми руками, и подарок должен соответствовать общественному положению семьи Канно.

Она велит завтра на утреннем базаре купить для виконтессы какую-нибудь рыбу получше, хотя бы морского окуня.

Сёдзо попросил ее подождать дня два. Съев рис, политый горячим чаем, с несколькими ломтиками хрустящей на зубах моченой мускатной дыни (по традиции у них ее мочили по-нарски — в ароматной водке вместе с редькой, баклажанами и корневищами лотоса), он встал из-за стола. К поданной на десерт клубнике он и не притронулся.

Комната его была на втором этаже, куда вела старинная лестница со ступеньками в виде ящиков, которые сбоку имели ручки и могли выдвигаться. Поднимаясь в полной тьме по этой лестнице, Сёдзо сердито ворчал... Еще в те годы, когда он был школьником, невестка отнюдь не проявляла к нему особой симпатии. Когда же он после ареста и исключения из университета вернулся домой, она и вовсе невзлюбила его. Неблагонадежный родич, опозоривший семью! Она чуралась его как прокаженного и в конце концов выжила из дому, он вынужден был уйти к дяде. После всего этого ее теперешнее чуть ли не сердечное отношение к нему казалось чем-то необычным. Впрочем, корни этой перемены не так уж трудно было отыскать. Обвинение Киити в нарушении избирательного закона, его арест и заключение в тюрьму, несомненно, сильно на нее повлияли. Но еще больше, пожалуй, ее потрясла смерть их старшей, пятнадцатилетней дочери, которая этой зимой после двух дней страшных мучений умерла от заворота кишок.