Лабиринт

Была установлена монополия на производство бумаги и добычу соли. Во всех важных проездных пунктах были устроены заставы, где взималась пошлина с людей, лошадей и поклажи. Пошлину брали и с рыбачьих лодок, заходивших в гавань, с лодочников и пассажиров на речных переправах. Была учреждена своеобразная денежная лотерея на пять тысяч участников с ежемесячным взносом в пять монов ¹²⁹, причем часть выигрыша отчислялась в пользу казны. Была введена подушная подать, одинаковая для мужчин и женщин: по одному сэну с человека. Существовал даже брачный налог: платил и тот, кто женил сына, и тот, кто выдавал замуж дочь.

Все это надо добросовестно описать. Тогда это будет Первая нефальсифицированная история клана.

Но ценность она будет иметь лишь в том случае, если написать ее не просто как летопись одного княжеского рода Ато, а как социальную историю, повествующую о притеснениях и жестокой эксплуатации крестьян и горожан в эпоху господства самураев.

Выполняя поручение Ато, Сёдзо лишен был возможности правдиво освещать факты. А теперь он был сам себе хозяин. Но не только это побуждало его взяться за такой труд. О крестьянском восстании в годы Бунка он часто слышал еще в детстве. Это было как бы семейное предание, и оно оставило в его душе глубокий след, подобный тем, какие оставили топоры и косы повстанцев на колоннах и карнизах дядиного дома.

Один из тетушкиных предков, тогдашний > старшина окрестных деревень Кодзаэмон Кимура, вышел навстречу возбужденной толпе, двигавшейся с рогожными знаменами и бамбуковыми пиками. Он пытался успокоить крестьян, но, убедившись в тщетности своих усилий, один отправился в замок к князю. Рискуя головой, он решил обратиться к нему с челобитной от имени крестьян. Но повстанцы, не знавшие его намерений, сочли это изменой, ворвались в его дом и стали все ломать и крушить. В это время принесли старшину, но уже мертвым. В знак извинения за неудачу своей миссии он в паланкине сделал себе харакири.

Этот эпизод не был известен даже Уэмуре, который сравнительно хорошо знал историю края. Сёдзо зашел к нему в воскресенье сообщить, что решил пока остаться на родине, а заодно поделиться с ним своими планами. Уэмура одобрил их. Это очень любопытные страницы истории клана. Они могут составить самостоятельный раздел. Их будут с интересом читать. И если у Сёдзо есть желание опубликовать кое-что, это, пожалуй, нетрудно будет устроить. У Уэмуры есть старый школьный товарищ М. Они большие друзья и поныне. Он редактирует в Токио один из ведущих толстых журналов.

— Мне он тоже не раз предлагал написать что-нибудь по истории христианства в духе господина Киносита. Но писать статьи для журналов я не мастер,— сказал Уэмура.

Он действительно принадлежал к тому типу ученых, которые результаты своих исследований держат в голове, но не умеют излагать на бумаге. Они скорее сами представляют собой своего рода книги.

Говоря, что он не умеет писать, тощий сутулый Уэмура виновато поеживался и плоской ладонью потирал свою гладко стриженную седоватую голову. Он был отцом шестерых детей. Жена его, добрая женщина, была, однако, ужасной ворчуньей, ибо часто страдала от головной боли.

Она обращалась с мужем так, словно и он был ребенок, но только пасынок, и то и дело за что-нибудь бранила его, Уэмура обычно помалкивал и лишь потирал голову. Несомненно, в эту минуту он вспоминал упреки жены за то, что он только и знает, что роется в книгах, а о будущем детей не думает. В самом деле, он не умел организовать материал, да и жилки писательской у него не было, и его богатейшие знания, которые другой на его месте сумел бы весьма выгодно подать, оставались как бы под спудом.

— История христианства — это еще куда ни шло,— не удержался Сёдзо,— но вот крестьянские восстания... Сомневаюсь, чтобы статьи о них сейчас были бы уместны.

— Опасения эти, конечно, не лишены оснований. После февральского путча журналы стали все чаще подвергаться нападкам. М. писал мне, что работать сейчас не очень-то легко,— ответил Уэмура.

После событий 26 февраля процесс фашизации Японии принял широкие масштабы. Во всех областях идеологии вводился строжайший контроль, усиливался надзор за печатью. В этих условиях многие писатели и журналисты боялись браться за перо. Но наиболее суровым репрессиям подвергались известные университетские профессора, отвергавшие фашизм и продолжавшие защищать либерализм. Их изгоняли из университетов, издавать их труды запрещалось.

По сообщениям газет они привлекались прокуратурой к уголовной ответственности. Такой прецедент имел место еще в прошлом году, когда старейший профессор, знаток конституции, был обвинен в неправильном толковании императорской власти, удален из университета и осужден.

— Ведь с точки зрения реакционеров писать о крестьянских восстаниях — значит пропагандировать опасные мысли,— сказал Сёдзо.