Лабиринт

Сёдзо сидел за квадратным столиком напротив хозяйки. Столик сандалового дерева был, вероятно, не шире тридцати сантиметров, но Сёдзо казалось, что голос Мацуко доходит до него откуда-то издалека, что их разделяет расстояние в несколько десятков метров. Нечто подобное испытывал он за день до этого — на похоронах Тацуэ. Грустное монотонное чтение молитв и перекликающиеся с ними унылые звуки флейты и трубы, торжественное облачение бонзы, ветви священного вечнозеленого кустарника эйрии, увешанные белыми бумажными полосками «гохэй»,— вся эта пышная траурная церемония на первый взгляд похожа была на празднество: не то свадьба, похожая на похороны, не то похороны, похожие на свадьбу. Во всяком случае вполне возможно, что главному распорядителю похорон Мицухико Инао, старшему брату погибшего, белое траурное одеяние бонзы казалось роскошной, сверкающей золотом ризой. От Сёдзо не укрылось, что с того момента, как Мицухико примчался в Фукуока, во всем его облике проглядывало чувство облегчения: катастрофа, унесшая жизнь его младшего брата и невестки, принесла ему неожиданную удачу. Оттого-то Сёдзо еще более мрачно и отчужденно наблюдал эти пышные похороны и испытывал незнакомое ему прежде сострадание даже к Кунихико. Тацуэ была несчастной, несчастливой женой, но и Кунихико был по-своему несчастливым мужем. В надгробной проповеди, которую читал синтоистский священник, говорилось, что они были на редкость верной и любящей супружеской парой и даже страшное несчастье не разлучило их; как две неразлучные мандаринские уточки, нырнувшие в воду одна вслед за другой, они окончили свою земную жизнь в один и тот же день в волнах бурного моря. Смерть их оплакивалась и воспевалась. Точно так же, как легкое эхо молитв, которые Сёдзо слушал тогда, на похоронах, потеряв даже способность внутренне противиться тому, что в них говорилось, слушал он сейчас голос Мацуко, перечислявшей всевозможные добродетели госпожи Ато.

Сначала Сёдзо смотрел на Мацуко а таким выражением, будто видел перед собою толстую корову, которая вдруг заговорила. Но, не дослушав и до половины, он отвернулся и стал смотреть во двор. Через застекленную дверь был виден хорошо ухоженный сад, весь залитый светом полуденного декабрьского солнца, и кирпичная стена соседнего дома, сплошь увитая диким виноградом, будто траловым неводом. Перед террасой росла купа банановых деревьев. В доме Ато около галереи, соединявшей комнаты Тадафуми с апартаментами- виконтессы, в саду тоже росло банановое дерево. Как-то в начале мая, когда от коричневатого ствола отделился, словно его вытянула чья-то невидимая рука, свернутый лист, домашний учитель и его ученик поспорили, когда этот лист развернется. На утро четвертого дня, как и предсказывал Сёдзо, высоко на дереве развевался зеленый сигнальный флажок — лист развернулся. Хозяйка дома, улыбаясь, поздравила его с победой, и они вместе любовались из галереи свежей зеленью молодого листа.

Сёдзо вдруг резко отвернулся. Брови его нахмурились. Лицо стало сердитым. Его раздосадовало, что где-то в уголке его памяти, неведомо для него, еще хранятся эти картины. Он не притронулся к поданному на столик блюду — рисовым лепешкам в сладком соусе из красных бобов.

— О, да вы не кушаете! А я нарочно велела приготовить эти лепешки, зная, что вы их любите.

Но сама Мацуко без промедления принялась за еду. Красная лакированная чашечка была быстро опорожнена. Не прошло и двух минут, как она уничтожила поданные ей лепешки. Сделав затем несколько больших глотков душистого зеленого чая и держа обеими руками толстую фарфоровую чашку, она уставилась на Сёдзо своими выпуклыми глазами с грубоватой беззастенчивостью старшей по возрасту женщины и усмехнулась иронически:

— Сёдзо-сан, а вам, вероятно, уже не терпится поскорее вернуться домой, а?

— Да нет, я, собственно...

— Вы уж мне не говорите. Когда мужчины надолго уезжают от жены, они все делаются вот такими раздражительными.

Сёдзо натянуто улыбнулся; оказывается, и эта дура с возрастом начинает кое в чем разбираться. Наклонившись вперед с погасшей сигаретой во рту, он чиркнул спичкой. Поняв его молчание по-своему, Мацуко весело засмеялась и прибавила, что, какое бы ни было у нее к Сёдзо дело, она его удерживать не станет, и спросила, когда завтра уходит поезд.

— Я еще не решил, с каким поездом ехать, но у меня есть просьба. Если вы собираетесь что-нибудь со мной посылать Марико, то мне хотелось бы, чтобы это было отправлено прямо от вас багажом.

Он вспомнил, как госпожа Масуи говорила, что хоть у них в доме, вероятно, нет ни в чем нехватки, но все же она хочет послать с ним для Марико кое-какие вещи, которых в провинции не достанешь. Сёдзо попросил, чтобы посылку шофер доставил вечером на вокзал, так будет удобнее. С этими словами он вынул лежавший в кошельке билет.

— О-о, красный! Третьего класса! — снова рассмеялась Мацуко и добавила:—Так, значит, вы еще раз к нам зайдете?

— Завтра утром я навещу вас еще раз до того, как дядюшка выйдет из дому. Мне нужно с ним посоветоваться по некоторым вопросам, касающимся библиотеки.