Лабиринт

— Хм!—не разжимая плотно сжатых толстых губ, хмыкнул в ответ Масуи. Коричневые его веки высоко поднялись и застыли. На неподвижном темном лице этого человека, коротко остриженного, почти уже седого, и в выжидающем взгляде его остановившихся глаз неожиданно промелькнула тень усталости, но через мгновение оно снова обрело свое обычное спокойное выражение. Правой рукой он слегка провел по щеке. Затем вместо ответа сам задал вопрос:

— Когда Марико должна родить?

— Летом будущего года.

— А точнее?

— Кажется, в июне или июле.

— В июне или июле? Хм!

Сделав чуть заметное движение своей тяжелой челюстью, Масуи оправил рукава черного халата и скрестил руки на груди. Разговор получил неожиданный оборот. Это «хм!» и легкий кивок головой были совершенно такими же, как три года тому назад, когда в разговоре об исследованиях, задуманных Сёдзо, Масуи спросил, сколько лет ему потребуется для этой работы. Сёдзо тогда ответил, что для полного ее завершения не хватит, пожалуй, и целой жизни, но для того, что он намечает сделать на первых по-рах, достаточно четырех-пяти лет. Работа его прервалась на выпуске первого тома сборника документов. Но Сёдзо не склонен был относить это только за счет войны. Он корил самого себя, считая, что не в меньшей степени виновата и его собственная беспомощность и фантазерство. Но, оче-видно, не он один склонен был строить воздушные замки. Если уж говорить о просчетах, то до чего же непохожа была теперешняя действительность на планы Масуи, которые он строил лет пять тому назад. Вопрос, который задал Сёдзо, собственно, к этому расхождению и относился. Хотя Масуи уклонился от ответа, но не чувствовалось и сильного отпора с его стороны. Он перевел разговор на другую тему, и его расспросы о Марико не были, пожалуй, уловкой, в них сквозила скрытая, но действительно глубокая любовь к ней.

Слуга Киёсэ, одетый в черную куртку со стоячим воротником, принес красный чай и вазу с большими бисквитами. И эти бисквиты, и налитый в чашки чай, цветом напоминавший цикламен,— все было, как прежде. И, как прежде, сюда не допускалась женская прислуга, за исключением тех случаев, когда гостем была женщина. Киёсэ хромал, левая нога у него была немного короче правой. Поэтому раньше его использовали лишь для разных мелких поручений, по вечерам же он посещал вечернюю школу. После того, как молодого слугу Кимуру призвали в армию, Киёсэ был переведен на его место и выполнял обязанности швейцара. Киёсэ составил на серебряный поднос опустевшие чашки, из которых пили чай, и, ловко им балансируя, исчез за толстой дубовой дверью. Дождавшись его ухода, Масуи вдруг задал странный вопрос:

— Бывший ваш старший приказчик Якити жил, кажется, в Кудзю?

— Да, в Кудзю.

— А что стало с его семьей после его смерти?

— Якити в отличие от нашего старшего винокура был человеком бережливым и прижимистым. Он оставил сыну в наследство порядочную сумму денег и землю. Сын сейчас уже и сам старик; когда он приезжает в наш город, то всегда останавливается у нас.

— С ним и сейчас поддерживаете связь?

— Конечно. Но почему вы об этом заговорили? —скорее безотчетно, чем заподозрив что-то недоброе, спросил Сёдзо.— Эвакуация?

Когда Масуи заводил речь о родных краях, он начинал удивительно напоминать доброго старичка. Но слово «эвакуация» мгновенно согнало мягкое выражение с его лица. Взгляд стал сердитым, как у школьного учителя, не любящего, когда любопытный ученик задает лишние вопросы. В таких случаях Масуи тоже, как учитель, никогда не отвечал на заданный вопрос, а продолжал спрашивать то, что ему было нужно.

Отставив чашку с чаем, Масуи вернулся к разговору о Кудзю.

— А чем они там занимаются?

— Крестьянствуют, да еще держат лавочку — торгуют продуктами и разной мелочью. Дом они еще при жизни отца перестроили, и сейчас там может поместиться очень много людей. Как-то еще школьником я был там с целой группой одноклассников: мы собирались совершить восхождение на гору Кудзю, но старик не пустил нас, сказав, что нам одним идти туда опасно. Конечно, подняться на эту гору потруднее, чем на вулкан Асо, например.