Лабиринт

О разговоре, услышанном в тот вечер, я не рассказал никому. А что бы было, если бы я рассказал дома? Ни отец, ни братья даже не рассердились бы, а подняли бы меня на смех. Все сплетни, всякое злословие о нашей семье они всегда объясняют завистью своих конкурентов. И еще больше гордятся своими удачами. Как язвы на теле после порки, воспалившись, гноятся и все не заживают, так и у меня: что бы я ни делал и о чем бы ни думал, не стихает боль от пережитого в тот вечер. Слова женщин, точно мелкие осколки стекла, впиваются, ранят меня, не дают покоя. Ненависть и гнев тех женщин разделяют очень многие. Пусть отец и братья считают, что такие люди принадлежат к лагерю их соперников, но нельзя поручиться, что и в нашем лагере кое у кого в душе не тлеет подобное же пламя. А эти две женщины — словно огнедышащий вул-. кан, нежданно выплеснувший расплавленную лаву. И мысли об этой прорвавшейся ненависти увеличивают мои страдания.

Наконец женщины ушли, направившись в сторону костров, и напоследок обругали моих братьев за их распутство. Это клевета. Оба брата часто бывают в кабачках, но держат себя строго. Если бы они и пожелали развлечься тайком, им не так-то легко урвать для этого время. Их больше интересуют дела. Старший брат пошел в отца, он умеет строить комбинации в широком плане, второй брат отличается расторопностью и никогда не попадает впросак. Они доверяют друг другу и, за исключением некоторых столкновений по деловым вопросам, никогда не ссорятся. Жить так, как они, я не хочу, да и никогда не мог бы, но с общепринятой точки зрения мои братья — люди вполне приличные. Ко мне они добры и отзывчивы, если не считать того, что они вынудили меня пойти на юридический факультет.

К чести их надо сказать, что они так же, как и отец, в делах полагаются прежде всего на свои коммерческие способности. Город наш с давних времен разделен на два враждующих лагеря: один возглавляет наша семья, а другой — господа Канно, и все тут проникнуто их борьбой за власть и влияние, их соперничеством, злобой и местью. Но можно ли ставить моим родным в вину эту застарелую конкуренцию? В общем хоть нашу семью и не назовешь идеальной, но нельзя отнести ее и к самым плохим. Почему же те женщины говорили о нас с такой ненавистью? Наш завод прежде выпускал моторы для рыбачьих баркасов, колонки для ванных комнат и сельскохозяйственные орудия, а как началась война, стал изготовлять ручные гранаты, патроны, части для самолетов. Наши рыбные консервы прежде потребляло мирное население, а теперь мы поставляем их военному ведомству для действующей армии; наш лесопильный завод завален теперь срочными заказами на изготовление ящиков для их упаковки. Видно, все дело в этих переменах. Если бы предприятия нашей фирмы по-прежнему давали мирную продукцию, не легла бы мрачная тень на нашу семью. Но ведь бесспорно, что отец, который так гордится своей дальновидностью, втайне с нетерпением ждал войны, надеясь, что она принесет промышленникам «интересные» дела, как он выражается. Надежды его сбылись — «интересных», то есть прибыльных, дел у его фирмы вдоволь, и он объясняет это очень проста: повезло. И сколько бы денег ни текло теперь в его карман, он все будет объяснять удачей; нам везет, и это никого не касается. А другим не везет. У кого сын убит на фронте, у кого муж искалечен. Что поделаешь-—война! Мы тут ни при чем и за эти несчастья не отвечаем. Но можно ли все объяснять только такими причинами — везет или не везет? Вот что гложет меня. За три-четыре года наша фирма достигла небывалого процветания; отец и братья, видимо, считают эту удачу вполне естественной. Они надеялись на войну. Их надежды оправдались. А вот почему они оправдались? Они говорят: «Нам повезло. С каким нетерпением ни жди, когда грянет гром войны, но ведь своими-то руками войну не начнешь!»