Лабиринт

А верно ли это? Вот что я хотел бы понять. Они говорят — войну сам не начнешь, пусть так. Но раз она началась, значит, есть какая-то сила, которая начала ее. Ведь мне-то понятно, что объявление войны — это не просто клочок бумажки. Даже короткий ливень не объясняется просто тем, что очень парило или внезапно нашла туча. Что вдруг так сильно повысило температуру воздуха и по-чему потемнело небо? Атмосферное давление, воздушные потоки, их расположение, их изменения. Точные приборы на метеостанциях дают возможность заранее узнавать о неизбежно предстоящем дожде. А война — это ведь кровавый дождь. И он не польет при ясном небе, он есть явление, порождаемое человеческим обществом, то есть самими людьми, и не естественно ли сделать вывод, что война есть дело чьих-то рук? Отец и окружающие его твердят, что войну своими руками начать невозможно. Но люди, которым, подобно им, «гром войны» может принести большие прибыли — в десятки и в сотни раз большие, чем получают сейчас мой отец и братья, должны в десятки и сотни раз больше желать войны. А что если они не просто ждут и призывают ее? Что, если они располагают каким-нибудь удивительным средством производить войну, точно так же, как налаженное промышленное предприятие может легко и в больших количествах производить оружие и военные материалы? Если считать, что это так, то мой отец и братья, принадлежащие к одной общественной категории с этими людьми, вместе с ними и устроили эту войну. Маленький винтик огромной машины является одной из составных ее частей наравне с мотором в несколько тысяч лошадиных сил.

Последнее время я часто вспоминаю Фусэ, он учился со мной в школе и жил в четвертой комнате в восточном корпусе. В классе он был самый маленький и ничем непримечательный, только уши у него были большими, как лопухи. По виду походил на деревенского паренька, спокойный, прилежный. Сначала мы никак не могли понять, почему инспектор школы и майор, преподававший военное дело, держат его под наблюдением. Я не мог не сочувствовать ему, когда узнал, что причина в том, что его старший брат «бунтовщик». Несколько лет назад он был посажен в тюрьму и исключен из Токийского университета. Итак, брат Фусэ — красный, то есть политический преступник с опасным образом мыслей, но сам-то Фусэ обыкновенный ученик школы. Зачем же постоянно быть с ним настороже и придираться к нему? Это несправедливо. На занятиях по военной подготовке его отчитывали за то, что он скверно выполняет прием «с колена», по десять раз заставляли повторять прием «ползком», и бедняга Фусэ полз, перепачканный землей. Он страшно пугался окриков майора и от этого становился еще более жалким и неловким. Да и вообще он жил в постоянном страхе перед начальством и старшими учениками. Я не мог его утешить — ведь это значило бы показать, что я знаю тайну, которую он старался скрыть; Фусэ никогда не только не упоминал о своем старшем брате, но даже не говорил, что у него есть брат.

Хотя нет, один раз он об этом сказал. Это было наутро после ежегодного праздника нашей школы, осенью прошлого года. Накануне вечером ученики, обуреваемые лучшими чувствами, как обычно, устроили шествие по улицам города. Маршировали, горланили песню нашей школы и «Марш патриотов». Наши заядлые спортсмены, являвшиеся застрельщиками во всяком буйстве, не могли улечься спать, пока не проявили свою дикую удаль, они вторглись в четвертую комнату восточного корпуса. Разумеется, жертвой налета оказался Фусэ. Его старшего брата поносили, называя красным бунтарем, самого Фусэ ругали как его сообщника, стол и стул Фусэ, его книги, сорванные с кровати одеяла и матрац были выброшены из окна третьего этажа на школьный двор.

На следующее утро я встретился с ним в умывалке. Окна в ней были выбиты, и осколки стекла валялись на бетонном полу. Это была работа наших молодцов, перепившихся вчера вечером, они заходили сюда пить воду. Мы с Фусэ не обмолвились ни словом ни об этом хулиганстве, ни о вчерашних безобразиях. Все остальные ученики еще спали без задних ног, и, кроме нас двоих, никого в умывалке не было. Фусэ повернул свое мокрое лицо в мою сторону. И вдруг он заговорил: «Мой старший брат не такой, как эти подлецы. Мой старший брат прав. Я в это верю». Слова эти были обращены не ко мне, он говорил их скорее самому себе, как будто желая себя в чем-то убедить, казалось, что он уже не в первый раз повторяет их после вчерашнего погрома. Большие уши Фусэ стали красными, и он, не вытерев как следует лицо, зашагал прочь.