Лабиринт

Мой однокашник Н., тот самый, который дал майору прозвище «формозский дикарь», был даже исключен на неделю из школы. Когда мы после форсированного марша под проливным дождем добрались наконец до нашего оружейного склада, он и не подумал поставить винтовку в пирамиду, а бросил ее, вынул из подсумка горсть учебных патронов и запустил ими в стенные часы, висевшие на фасаде. Нечего и говорить, что майор упорно настаивал на недельном исключении. Мы считали это несправедливым и собирались протестовать всем классом. Первым переметнулся на сторону начальства 3.— зубрила и первый ученик в классе, всегда назначавшийся командиром отделения. Как. это ему было свойственно, 3. тут же прикинул, что для него опаснее — ссора с Н. или потасовка, которую ему зададут громилы из наших спортивных команд, собутыльники майора. Больше всех был перепуган, бледнел и дрожал классный руководитель С.— преподаватель английского языка, считавшегося тогда вражеским. Он вызвал к себе домой группу учеников, в том числе и меня. С. заговорил не о себе, а о том, что ставим директора в неловкое положение, и убеждал нас не предпринимать необдуманных действий. Мы так ничего и не предприняли, но не потому, что послушались его, а просто поостыли; из сорока трех учеников не больше десятка остались верны своему решению защищать Н,.

Сано с самого начала занимал особую позицию. Он понимал, чем было вызвано настроение Н., и сочувствовал ему, но полагал, что в серьезных случаях нужно быть более сдержанным и действовать обдуманно. На это он указывал с самого начала. Надо сказать, что он всегда осуждал заносчивость, которую Н. не раз проявлял в расчете на свое положение губернаторского сына. Сам я тоже неочень-то одобрял тот способ, каким Н. вздумал выразить свой протест. Но ведь его возмущение разделял весь класс, и когда он разбил часы, швырнув в них патроны, он, так сказать, вступился за всех нас, а исключенным-то оказался он один. Конечно, я признаю, что Н. обычно держит себя высокомерно, но разве прав Сано, требуя кротости от человека, чуждого христианству? Разве можно бросать за это человека на произвол судьбы? Тут я не согласен с моим другом Сано — это один из тех редких случаев, когда мы разошлись во мнениях. И после наших разногласий и споров я все-таки не теряю уважения к нему, наоборот, уважаю его все больше, даже когда считаю его слова и поведение слишком пассивными. Относительно Н. он говорил, что у того не хватает выдержки, что школьный порядок есть порядок и ему следует подчиняться. Сам он всегда был очень дисциплинированным в классе. На ежедневный утренний сбор, куда нужно являться за пять минут до начала церемонии, только он один никогда не опаздывал и на пять секунд. Он был исполнителен и на занятиях по военной подготовке. Поэтому, когда класс разбивали на три отделения, то командиром первого всегда назначался 3., а командиром второго — Сано. Сано говорил, что раз военные занятия включены в учебную программу, надо относиться к ним серьезно. А не любит он их точно так же, как и мы все. Войну он ненавидит, но если получит повестку о призыве, несомненно, примет ее столь же покорно, как и военную подготовку, и отправится на фронт, положив в вещевой мешок священное писание. Эта исполнительность и послушание— следствие его глубокой веры. «...Даже когда человек оказывается раздавленным вселенной, он выше той силы, которая его убивает. Потому что человек сознает, что он смертен, что вселенная превосходит его по силе, а вселенная этого не сознает». Неужели он, как «мыслящий тростник», считая и войну такой же грубой, слепой силой, спокойно сложит в бою голову, продолжая верить в превосходство человека?

От него этого можно ожидать. Я завидую, что он поднялся до таких высот, но подражать ему решительно не могу. Я груб, вспыльчив и даже высокомерен. Точно так же, как и в отношении давящей человека вселенной, уж если ей нельзя дать отпор, то мне хочется по крайней мере узнать, что это за сила, я хочу знать, как и откуда возникает насилие. Я не могу спокойно ожидать, пока падающая скала, от которой некуда деться, рухнет на меня. Лучше уж я сам брошусь под нее, и пусть она раздавит меня. В моем решении не прибегать к отсрочке сыграли роль и другие причины, но и эта моя нетерпеливость, видимо, была большой движущей силой. Эта порывистость, когда, решив что-то, не можешь уже больше медлить и бросаешься вперед, возможно, сродни дерзкому духу моих предков — купцов, которые в погоне за фортуной частенько становились авантюристами.