Лабиринт

Больше всего меня удивило то, что действия, за которые в Японии полагается расстрел, в иных странах разрешены законом. Добрая воля людей, личные права тех, кто стремится их отстоять до конца, охраняются там, даже если речь идет об участии в войне. Но если это делается в других странах, то, значит, такие же порядки могли бы существовать и в Японии! Однако у нас и думать не приходится о чем-нибудь подобном, а тому, кто попытался бы доби-: ваться таких порядков, пришлось бы расстаться не только с этой идеей, но и с головой. Вот в чем разница. Чем же это объясняется? Исследовать причины, выяснить их — уже это одно было бы полезнейшим делом. Разбираясь во всем этом, мы бы, вероятно, впервые узнали, что за страна в действие тельности Япония. Точно так же как нельзя разглядеть собеседника, если стать к нему слишком близко, трудно сейчас распознать истинное лицо Японии, жизнь которой с начала войны слишком тесно связана с жизнью каждого из нас. Мне кажется, что именно поэтому нам так трудно постичь истинный облик нашей страны. Если история — это прежде всего история государства, то так или иначе от истории человек не может быть свободен. Но японская летопись «Кодзики» («Кодзики»—свод мифов и исторических преданий (712 г) это не история, это только мифология. И разве не удивительно, что в двадцатом веке, в наши дни мы сталкиваемся с явлением, когда миф убивает людей?

Почему я сейчас постоянно думаю об этом? Это тоже связано с письмом Сано. Я хотел познакомиться с биографией Амиэля, и Сано прислал мне вместе с письмом выписки из последнего томйка «Дневника». Мне не терпелось прочитать их. Ведь я совсем ничего не знал о жизни этого замечательного философа. Еще при чтении первых двух томиков, которые Сано подарил мне при отъезде, я почувствовал, что нам при нынешних наших настроениях можно только позавидовать Амиэлю. Каким он был патриотом! Если бы мы преклонялись перед нынешней Японией, как он преклонялся перед своей страной, и горели бы такой пламенной любовью к отечеству, что сами стали бы сочинять военные марши, то и в нынешней войне мы отважно шли бы на смерть с ничем не омраченной душой. Взять хотя бы мое собственное смелое решение отказаться от отсрочки. Разве я действую из патриотических побуждений? Если бы этот поэт и мыслитель был жив и находился рядом с нами, что бы он сказал по этому поводу? Мне почему-то кажется, что он не только не стал бы упрекать нас за то, что мы посту-: паем совсем не так, как он, но с его широкой, тонкой и отзывчивой душой он лучше, чем кто-либо другой, понял бы все наши сомнения, наши муки и наше отчаяние. Да, но рядом с нами нет никого, кто сочувственно прислушался бы к нашим жалобам. Разве только господин Канно. Да и с ним я давно уже не переписываюсь. А когда он приезжает сюда, то и тогда он так же далек от меня, как и умерший полвека назад автор «Дневника».

Два томика Амиэля я тоже в последнее время перечитываю не часто. Я не позволяю себе этого. Богатые знания ученого, острая наблюдательность, смиренная религиозность и наряду с этим дух свободы, которым проникнута каждая страница, какую бы ты ни открыл, прекрасный, изумительный язык, замечательная выразительность и образность, особенно в описаниях природы, похожих на стихи! Нечего и говорить, что сначала меня захватило именно это. Но постепенно я обнаружил, что меня интересует другое. Я теперь читал так, как лакомятся каштанами, выбирая самые крупные. В самом деле, я тоже выбирал только те места «Дневника», которые особенно нравились мне: его безыскусственные душевные признания, касающиеся любви, его светлое стремление к браку, его романы с женщинами и при всем этом нерешительность, позволившая ему сохранить девственность до тридцати восьми лет, его самоанализ, робость, вздохи — все, что так подробно описано у него. Мне даже было как-то неловко читать все это, словно я тайком заглянул в ящик письменного стола товарища по общежитию. Меня поражало и то, что даже у такого великого человека есть свои тайные стороны жизни, и он казался мне близким, как товарищ. Мне кажется, что я легче мог бы рассказать о Раку ему, чем моему другу Сано. Но ведь и Сано, читая «Дневник», вероятно, не пропускал этих записей. Интересно, испытывал ли Сано очарование этих тайн, которые меня притягивают сильнее, чем все места, где говорится о боге, философии, искусстве, природе, чем все остальные рассуждения и критические замечания.