Лабиринт

Но нет, наверняка меня признают годным и, как только я стану солдатом, отправят на фронт. На какой? Может быть, пошлют в Китай или на маньчжуро-советскую границу? А если начнется с Америкой, то ведь нашим противником окажется вся коалиция союзных держав. Словом, предвидеть, куда тебя отправят, совершенно невозможно. Тут уж выбирать не придется. Но судьбу, с которой рано или поздно мне предстоит столкнуться, я предпочитаю не выжидать, а броситься ей навстречу. Сейчас я готов без сожаления и страха ринуться навстречу смерти, но что будет, когда я наконец окажусь с ней лицом к лицу? Будь на моем месте Сано, он, вероятно, с радостью покорился бы божьей воле. Трудную смерть на поле боя, которая кажется никчемной и бесполезной, он, несомненно, встретил бы с молитвой о том, чтобы смерть эта хоть в какой-то мере послужила делу прославления господа. А если взять иностранных солдат! Все они в обыденной жизни законченные реалисты, и бог от них так же далек, как слово, забытое человеком, страдающим потерей памяти. Но на войне, где они постоянно находятся на очной ставке со смертью, имя божье, которое из поколения в поколение входит в их плоть и кровь, начинает проникать в их сознание. И падая на поле брани, они умирают с именем бога на устах. Пусть в повседневной жизни у них нет бога, как и у нас, но в свой тяжкий, последний час они взывают к нему. И в этом между ними и нами огромная разница. Я говорю во множественном числе: «у нас», «нами», потому что это относится не только ко мне одному. А кого я буду вспоминать, кого буду я призывать в свой смертный час? В газетах пишут о солдатах, умирающих с возгласом:: «Да здравствует император!» Но я в это не верю. Впрочем, возможно, есть и такие, но ведь не все, далеко не все. Если бы так можно было умереть, все было бы проще. Я во всяком случае не смогу кричать это с особым воодушевлением. Мне кажется, что в критический момент я буду выглядеть довольно жалким. Скорее всего, я в страхе, в смятении, в отчаянии, с горечью и гневом буду думать: за кого, во имя чего я умираю в этой неизвестно для кого и для чего затеянной войне, причин которой я не понимаю? Я буду сожалеть и раскаиваться в том, что я сам укоротил себе жизнь, меж тем как мог бы продлить ее хотя бы на год, на полгода. Почему я не поделился тогда этими мыслями с господином Канно? Все остальное было пустой болтовней. Именно это мне следовало ему тогда сказать. Тогда, возможно, получился бы естественный переход к тем вопросам, которые мне хотелось задать ему.

Исполнение желаний иной раз приносит не удовлетворение, а разочарование. Но, может быть, я слишком требователен, слишком многого хочу? Возьмут в армию или не возьмут, я все равно буду сожалеть. Поэтому сейчас нужно выкинуть из головы все лишнее. Попробую еще раз спокойно и трезво обдумать, к чему я стремился и чего достиг. Прежде всего я первый раз действую свободно, по своей воле. А потом я рад, что ухожу, ничем не оскорбив Раку. Самое же главное — я выполняю требование тех двух женщин, которых встретил тогда на берегу моря. Мне не забыть их гнева и укоризны, и я надеюсь, что моя отправка на фронт и неизбежная смерть удовлетворят и этих женщин и тех, кого они представляют. Что ж, может быть, ради этого и стоит с радостью умереть! Но не буду ли я раскаиваться, что поторопился? Говоря честно, я не могу ответить на этот вопрос. Если мне скажут, что мой поступок — горячность, глупость и бессмыслица, я ничего возразить не смогу. Но я верю, что одно бесспорно хорошее дело будет сделано. Я условился с господином Канно, что перешлю ему дневник. Я думаю попросить его, чтобы в случае моей смерти на фронте он прочел его, а затем передал лично в руки отцу или братьям. Я не сомневаюсь, что господин Канно выполнит мою просьбу. Господин Канно придет к нам в дом, и отец, мать и братья примут его как гостя. Сейчас это просто немыслимо, но моя смерть, несомненно, сделает это возможным. Пусть это произойдет лишь один раз, лишь в тот день, пусть это будет единственный случай, но в бесплодную пустыню соперничества и вражды между нашими домами будет брошен первый цветок. Пусть я буду истекать кровью на пороге смерти, но, мне кажется, одна эта мысль доставит мне чистую радость, и я смогу спокойно закрыть глаза.

Глава вторая. День призыва