Лабух

Оркестр заиграл, и первые же аккорды заставили меня забыть о ГПУ, Жорже и окружающей действительности. В будущем, Георгий Виноградов, так кажется, звали самого известного исполнителя этой песни, будет петь ее несколько отстраненно, как собственно, и принято в это время, демонстрируя только одну эмоцию. Но я-то не он, и это, черт возьми, танго!

Моя любовь — не струйка дыма,

Что тает вдруг в сиянье дня.

Но вы прошли с улыбкой мимо

И не заметили меня.

И только после этого куплета, получилось немного успокоиться и закончить с тихой грустью.

Вам возвращая ваш портрет,

Я о любви вас не молю.

В моем письме упрека нет,

Я вас по-прежнему люблю.

Последние слова, и вовсе сказал почти шепотом, но тишина в зале стояла такая, что их услышали во всех концах. И первое, что я увидел, когда морок спал, были глаза Маши.

Затем снова грянули аплодисменты, раздались крики — бис! А она стояла и смотрела на меня, как будто рядом вообще никого не было. Даже Жоржа. После этого мы, то есть оркестр и ваш покорный слуга, исполнили песню еще раз. Потом отработали и остальной репертуар. Ни Куницыной, ни Болховского больше видно не было. Очевидно, мое первое и последнее задание от компетентных органов с треском провалилось. Может, оно и к лучшему.

— Маэстро, — раздался рядом восторженный шепот пианиста. — Каюсь, мне не приходилось слышать ваших выступлений прежде, но я уверен, что сегодня вы превзошли сами себя!

— В самом деле?

— Конечно. Скажу больше, работа с вами неимоверно обогатила нас!

— И вас тоже?

— Ну, разумеется.

— Фима, боюсь, вы даже представить себе не можете насколько… Но все равно, спасибо!

— Николай Афанасьевич, — оттер от меня восторженного фаната Шумин. — Нам надобно поговорить.

— Слушаю вас внимательнейшим образом, Михаил Маркович.

— Наедине.

— Любой каприз за ваши деньги!

— Вы совершенно правильно меня поняли, — таинственно улыбаясь, продолжил дирижер, как только мы остались одни. — Речь пойдет о деньгах.

— Обожаю такие разговоры!

— Ваш бенефис прошел весьма удачно. И нам всем удалось на этом хорошо заработать, — скороговоркой протараторил он, протягивая тоненькую пачку денег. — Вот ваш гонорар!

— Спасибо! — искренне поблагодарил я, поскольку об оплате речь не шла от слова совсем, и это оказалось до крайности приятным бонусом.

— И это может быть только началом!

— Что?

— Как вы смотрите на то, чтобы вступить в «Мосэстраду»?

— Вы серьезно?

— Более чем. Нам нужен такой человек! К тому же у вас сейчас нет партнерши…

— Даже не знаю. Привык, знаете ли, жить свободным художником…

— Боитесь, не отпустят? — со значением показал пальцем вверх Шумин.

— С этой конторой у меня нет контракта!

— Ну и прекрасно! Соглашайтесь.

— Очень благодарен за предложение. У меня сейчас действительно не самые лучшие времена. Но нужно подумать.

— Конечно-конечно! Где вас найти?

— В «Меблированных комнатах Сахарова» на Ордынке.

— Вот оно что…

— Вы знаете это место?

— Скорее знавал его хозяина. Причем, еще в те далекие времена, когда он был не то что Сахаровичем, но просто Цукерманом. Знаете что, могу гарантировать, как только станете членом «Мосэстрады» мгновенно получите комнату в общежитии работников культуры! Там возможно, не так комфортно, но никто не станет драть с вас три шкуры.

На самом деле, это было и впрямь очень привлекательное предложение. И его стоило принять, если, конечно, сегодняшняя неудача не озлобит компетентные органы. А пока…

— Постойте, господин артист! — остановил меня на улице плотный субъект в надвинутой на глаза кепке. — С вами хотят поговорить…

[1] «Моя Марусечка» Муз. Герда Вильнова сл. Петра Лещенко.

[2] «Я возвращаю вам портрет» Муз. Е. Розенфельда. Сл. Н. Венгерского.

[3] В нашей истории Розенфельд написал эту мелодию в 1939 году.

Глава 18

Можно было, конечно, сказать, что не хочу никого видеть и уж тем более разговаривать, но упершийся в бок ствол нагана почему-то отбил всякое желание возражать. Пришлось дойти вместе с незнакомцем до извозчика и отправляться в полную неизвестность.

Дом куда меня привезли, оказался чем-то похож на жилище родственников Куницыной. Такие же бревенчатые стены на кирпичном основании, маленькие окошки со ставнями, крытая железом крыша. Разве что внутри тесных комнат не радушные родственники, а крепкие мужики с угрюмыми лицами, в фигурах которых еще можно было угадать военную выправку.

— Добрый вечер, господин Семенов, — без особой радости в голосе поприветствовал меня Болховский. — Или предпочитаете именоваться Северным?

— Вы пригласили меня, чтобы это выяснить?

— Нет, разумеется, — чуть скривил губы Жорж. — Нам нужно поговорить.

— О чем?

— В первую очередь, о Марье Георгиевне и наших с вами непростых отношениях.

— Нет у нас с вами никаких отношений!

— Хорошо бы если так. Но вы зачем-то сочиняете и поете жалостные песни, да так что на всех московских углах только и говорят о вашем расставании. Полагаете, Маше приятно слышать все эти разглагольствования и сплетни?

— О, господи! Скажите, Юрий, как вас там…

— Андреевич!