Лагарп. Швейцарец, воспитавший царя

Среди других тем этого периода, связанных с противостоянием с Наполеоном, обращает на себя внимание реакция Лагарпа на Польский вопрос. Ее подготовила многолетняя дружба с Костюшко, а также доверительные разговоры швейцарца с князем Михаилом Клеофасом Огинским, влиятельным магнатом, выступавшим за союз поляков и России. В письме к Александру I от 28 февраля 1811 года Лагарп поддержал и развернуто обосновал проект, о котором Огинский тогда же вел беседы с российским императором – восстановить королевство Польское под скипетром Александра I, первоначально образовав его лишь из тех губерний, которые вошли в состав Российской империи по разделам Польши, но имея целью, чтобы и остальные польские земли к нему присоединились усилиями самих поляков, которых это оторвало бы от привязанности к Наполеону и от участия во французской армии. К тому же (для Лагарпа это было едва ли не главным обстоятельством) новое государственное образование, монархом которого станет Александр I, послужит ему испытательным полигоном для реформ, которые еще пока рано сразу вводить в России, включая сюда и либеральную конституцию. Надо сказать, что Александр I длительное время сочувственно относился к этому проекту и размышлял о возможностях его осуществления вплоть до самого начала войны 1812 года[350].

На исходе февраля 1812 года А.И. Чернышеву пришлось спешно отбыть из Парижа в Петербург, что положило конец и необычайной эпистолярной активности Лагарпа. Миссия Чернышева во французской столице, помимо официального, носила и секретный разведывательный характер: он собирал сведения об армии Наполеона с помощью нанятых им осведомителей во французском Военном министерстве[351]. Неизвестно, в какой мере Лагарп знал об этом, но по крайней мере (как показывают позднейшие примечания к письмам) швейцарец был прекрасно осведомлен о том, как сразу после отъезда Чернышева французской полиции удалось раскрыть сеть его агентов, а сам полковник едва избежал ареста на границе. Последовавший громкий процесс над «русскими шпионами» носил пропагандистский характер, но, к счастью, никак не затронул Лагарпа. Тот, впрочем, счел своим долгом заступиться за Чернышева перед Александром I, подтверждая его «расторопность, ум и усердие» (1 мая 1812 года). Напротив, всяческое осуждение вызвало у Лагарпа поведение российского посла в Париже князя А.Б. Куракина (к которому швейцарец никогда не питал теплых чувств, низко оценивая его «нравственность») – весной 1812 года Куракин сперва вызвался самолично «договориться о мире» с Наполеоном, а после неудачи сложил с себя звание посла, но остался жить близ Парижа в качестве «частного лица».

В результате такого поведения посольская миссия фактически оказалась брошена, а ее архив не вывезен, так что после того, как в июне 1812 года Наполеон начал свой поход, Лагарпу самому пришлось участвовать в спасении российских дипломатических бумаг (иначе бы они попали в руки французской полиции). Сотрудники российского посольства сперва перевезли бумаги в дом американского посла – того самого Дж. Барлоу, который помог Лагарпу организовать переписку Александра I с Джефферсоном. Но посол должен был отправиться в военную ставку Наполеона в Польшу, где вскоре скоропостижно скончался. Тогда именно Лагарп договорился с генеральным консулом США и своим добрым знакомым П. Уорденом о тайном перемещении архива в особняк последнего. Характерно, что Уорден сам пришел к Лагарпу посоветоваться об этом, воспринимая швейцарца как ближайшего представителя российского императора в данной ситуации. Все прошло удачно и не возбудило подозрений, а в 1814 году Уорден вручил эти бумаги новому российскому посольству[352].

«Спасти Швейцарию!»

С началом Отечественной войны 1812 года переписка Александра I и Лагарпа полностью прекратилась. Можно, однако, не сомневаться, что царский наставник следил за ходом войны с величайшим вниманием, а победу русского оружия, одержанную при поддержке «народной силы», оценил в письме к сестре Александра, великой княгине Марии Павловне в начале 1813 года как «величайший пример, какой только в анналах истории сыскать можно» и радовался, что «воззвала наконец Россия к этой нравственной мощи»[353].