Лагарп. Швейцарец, воспитавший царя

Видя неизбежный крах своего режима, 4 марта подал в отставку давнишний покровитель Лагарпа Н.Ф. фон Штейгер. На следующий день этот 68-летний старик принял участие в битве с французами при Граухольце, где надеялся «обрести почетный конец и не пережить несчастную родину». На поле боя его спасли друзья и вывезли в Южную Германию, откуда он вплоть до своей смерти в конце 1799 года пытался организовывать сопротивление[234].

Одержав победу, французская армия в тот же день, 5 марта, заняла Берн. Было видно, как радовались французы унижению своих прежде столь надменных и богатых соседей. Это выражалось в том, что военные успехи сопровождались символическими акциями, вполне в духе Французской революции. Так, в Муртене разрушили памятник победы конфедератов над бургундцами (которых французы сочли частью своей нации). А из Берна в Париж были вывезены знаменитые медведи, городские талисманы, которых как минимум с XV века постоянно содержали в центре города, в специальных рвах (нем. Bärengraben). Эту акцию доверили «патриоту» Виктору-Теодору Жюно, освобожденному из бернской темницы, куда его заключили в январе за призывы к созыву собрания представителей земли Во.

Однако из Берна вывезли не только медведей: в руки генерала Брюна попала казна республики, насчитывавшая 10,6 млн фунтов золотом и серебром, а также 18 млн французских ливров в иностранных ценных бумагах. Эти суммы рассматривались теперь как долг «Старого режима» за тот ущерб, который его деятельность нанесла Французской революции (включая поддержку короля Швейцарской гвардией), и, конечно же, как оплата за нынешние «революционные услуги», оказанные французскими солдатами[235].

Но и этого армии Брюна оказалось недостаточно: французы вовсю занимались реквизициями (иначе говоря, грабежами), чтобы обеспечить свое текущее содержание на территории бывшей Бернской республики. Это заставило протестовать даже Лагарпа, положение которого в Париже с 4 марта приобрело новый официальный оттенок: после крушения прежнего режима Временная ассамблея земли Во, заседавшая в Лозанне, объявила Лагарпа «представителем водуазского народа при французской Директории». В этом качестве он выступил защитником не только водуазцев, но и всего населения Берна против реквизиций. «Проход и размещение 18 тысяч человек в маленькой стране, которая в обычные времена едва производит довольно зерна, чтобы самой прокормиться, естественно ее истощили»; по следам же этих «бравых солдат, которые вызвали восхищение своим мужеством и дисциплиной», идут «вампиры, будто бы поставившие своей задачей оболгать свободу и вызвать реакцию», – писал Лагарп Талейрану 27 марта. Он предупреждал Директорию, что ее распоряжения делают все, чтобы «создать в наших горах Вандею», то есть регион массового крестьянского восстания, которое будет поглощать и народные силы Швейцарии, и ресурсы французской армии. В конечном итоге Лагарп пришел к мысли, что просить за Берн – его собственный внутренний долг, к которому «если бы не великодушие призвало, то двести лет союза, которые хоть и не дали земле Во всего того добра, на которое та имела право, но по крайней мере причинили меньше зла, чем добра»[236].

Лагарп вступил в спор с Директорией и в еще более важном вопросе, который касался судьбы всей Швейцарии. Дело в том, что французы не собирались иметь здесь дело с массой неконтролируемых демократических образований, возникших в феврале–марте 1798 года, а выступали за их преобразование в единое государство по образцу Французской республики. Инструментом для этого служила написанная в Париже Оксом (и отредактированная в Директории) Конституция «единой и неделимой» Гельветической республики. Ее текст широко распространялся по всей Швейцарии, но вызывал неоднозначное отношение к себе – вплоть до того, что в лесных кантонах ее провозгласили «адской книжкой» и наказывали за ее обнаружение. Суть редактур и споров вокруг Конституции заключалась в том, что она совершенно не учитывала многовековые традиции швейцарского самоуправления (пусть даже демократические только по форме) и различия между кантонами – настолько, что охлаждала даже безоговорочные симпатии к французам, которые питала либеральная часть городского населения[237].