Лагарп. Швейцарец, воспитавший царя

Тем временем, собравшись уезжать, Лагарп обратился-таки к русскому послу в Париже Степану Алексеевичу Колычеву и из общения с ним понял, что не получит проездных документов в Россию (хотя и имел в кармане письмо от императора – но не счел возможным его демонстрировать, ибо не собирался посвящать кого-либо в свои личные отношения с Александром). Эта ситуация заставила швейцарца обратиться за паспортом на выезд из Франции к министру полиции Жозефу Фуше. Тот незамедлительно сам вызвал Лагарпа для доверительного разговора и беседовал с ним, как стало понятно, по поручению Наполеона.

Задачей Фуше было добиться у Лагарпа обещания, что тот будет склонять Александра I к заключению союза России с Францией (намеченного еще в 1800 году Павлом I). Но швейцарец не согласился принять на себя это поручение, хотя Фуше даже хотел везти его в Сен-Клу, резиденцию Наполеона, чтобы тот лично ему все высказал. Важнее всего для Лагарпа было сохранять искренность и непредвзятость в отношениях с обоими повелителями могучих держав. Он был согласен с основной мыслью Фуше, что крепкий союз Александра и Наполеона стал бы величайшим благодеянием для всей Европы. Сказанные им тогда слова Лагарп цитировал в письме к Александру от 9 ноября 1801 года: «Судьба поставила во главе двух могущественных наций Европы двух мужей, имеющих идеи либеральные, дабы участь несчастного человечества облегчить, и свершится сие, если смогут они меж собой договориться»[285]. Однако, если в искренности и либеральности Александра Лагарпа был твердо уверен, то его разговор с Наполеоном после бегства в 1800 году поколебал подобную уверенность относительно характера первого консула. Именно поэтому Лагарп и отказался как от новой встречи с ним, так и от принятия на себя его миссии. Дальнейшие события показали, что швейцарец был абсолютно прав.

Итак, Лагарп выехал из Парижа в начале июля 1801 года. В путешествии ему сильно помогли родственные связи Бётлингков, которые охватывали почти всю Европу. Десять дней Лагарп и его супруга Доротея провели у ее брата в Голландии, а затем отправились в Мемель, на границу Российской империи, где их встретил свояк (муж сестры жены, Софии Шарлотты) Иммануил Яковлевич Станеке, служивший на курляндской таможне. Еще из Гамбурга Лагарпу удалось, благодаря любезности тамошних дипломатов, отправить официальный запрос на имя графа Н.П. Панина о разрешении въехать в Россию. Ответ от Панина вместе с паспортом пришел к Станеке в Либаву. «Сухость ответа, обличала настроение писавшего, – подчеркнул тогда Лагарп. – Явление человека правдивого и отважного среди придворной черни подобно метеору: его свет царедворцев ослепляет»[286].

Вечером 7/19 августа Лагарп прибыл в Петербург, и уже на следующий день Александр заключил его в объятия и провел с ним не меньше трех с половиной часов[287]. Им было о чем поведать друг другу. И все-таки поражает тема, возникшая одной из первых в их разговоре. Александр сам задал вопрос, который, очевидно, угнетал его душу: что означали слова, сказанные ему отцом, императором Павлом I, около полугода назад, за две недели до трагической ночи цареубийства в Михайловском замке?

Павел, который, по всей видимости, уже знал как о существовании заговора против него, так и возможном участии в нем наследника[288], спросил тогда у Александра, нет ли у того новостей о Лагарпе, упомянув, что «вспоминает его прощальные слова». Александр, конечно же, не ведал о теплой встрече Лагарпа и Павла в 1795 году, когда царский наставник пытался предупредить великого князя об опасности отчуждения между ним и сыном. Получалось, что предсказания швейцарца сбывались (Лагарп заметил, что это заставило Павла забыть весь свой недавний гнев на него как на «революционера», которого нужно схватить и доставить в Россию). Но сколь же горьким оказалось это признание из уст самого Павла! Александр же не понял тогда слов отца, а ведь в них был выражен самый явный намек и даже вызов сыну, которым Павел как бы давал понять, что знает о его умысле.