Лагерь

– Когда мне было лет десять, родители сказали, что теперь после школы я могу идти прямо домой, вместо того, чтобы садиться на автобус и ехать к ней, и я стал меньше ее видеть. А когда мне было двенадцать, я вроде как понял, что я гей, потому что мне очень хотелось поцеловать одного мальчика из моего класса. А целоваться с девочками мне не хотелось. И я знал, что… быть геем не слишком уж хорошо. Знал, что таких, как я, не любят. И это в дополнение к тому, что я был одним из всего пяти азиатов в школе. Не слишком удачное сочетание для того, чтобы быть всеобщим любимчиком. Вот я и выскользнул из дома и прошел несколько миль – по той жаре, что стоит летом в Виргинии – до того места, где жила бабушка. Чтобы рассказать ей обо всем.

– И она приняла это как должное?

– Ага. Думаю, именно поэтому я и хотел открыться ей. Я знал, что она будет любить меня, невзирая ни на что.

И тут вдруг мне ужасно хочется сказать, что мы говорили о ней в темноте в первое наше лето в лагере. Но я, разумеется, этого не делаю, потому что это выдаст меня с головой.

– Она крепко обняла меня и сказала, что это не имеет для нее ровно никакого значения, но, да, другим это будет небезразлично, но разве нам есть до них дело? Я сильно плакал, и она не выпускала меня из своих объятий, казалось, целый час, но после того мне стало гораздо лучше. Она сказала, я должен гордиться собой из-за того, что знаю, кто я есть и чего хочу, и никогда не позволять кому-либо говорить мне, что следует стыдиться того, что делает меня счастливым. И я постарался запомнить ее слова.

– Это потрясающе. Значит, она отнеслась к этому нормально.

– Да. А мои родители не были так лояльны… Бабушка отвезла меня домой, и они не знали, где я был, и потому психовали, и она велела всем сесть и выслушать меня, и я сказал: «Мама, папа, я – гей». И мама обвинила бабушку в том, что она вбивает мне в голову всякие дурацкие идеи, а папа сказал, что никакой я не гей и что к этому разговору можно будет вернуться позже, когда я подрасту, и с этим я жил какое-то время.

– Но они послали тебя сюда. Значит, теперь они тебе верят, да?

Хадсон высвобождается из моих рук и ложится на траву, чтобы видеть кроны деревьев. Я тоже ложусь, но на этот раз он оказывается дальше от меня, чем раньше.

– Бабушка умерла через какое-то время после этого. С тех пор много что произошло. Мы все горевали о ней. Но я напомнил родителям о своей ориентации, и мы с бабушкой успели найти этот лагерь – она хотела, чтобы я поехал сюда, подружился с другими квирами и хорошо провел время. И я рассказал об этом родителям, сказал, что таким было ее последнее желание в отношении меня. Вот… я и приехал.

– Но это же прекрасно. – Я беру его руку в свою и переплетаю наши пальцы. – Она все же смогла сделать это для тебя.

– Ага, – шмыгает носом Хадсон. Я смотрю, как он вытирает слезы тыльной стороной ладони. Он отворачивается: – Прости, я не должен был делать этого.

– Чего?

– Плакать. Это не… Я не люблю, когда кто-то видит, как я плачу.

– Я не обращаю на это внимания. – Разворачиваюсь к нему всем телом, беру его за бедро и поворачиваю к себе. Его лицо слегка мокрое от слез. – Нет ничего плохого в том, чтобы обнаруживать свои чувства.

– Нет, есть, – издает он принужденный смешок. – Ты когда-нибудь плачешь в присутствии других? Они могут как следует поиздеваться над тобой. Помню, я получил удар в нос футбольным мячом прямо посреди школы, и все парни из моей команды кричали, чтобы я перестал, и до конца года обзывали меня. А мне уже пришлось туго с тем, чтобы доказать им, что я не какой-то там математический нерд, и я перечеркнул усилия, приложенные к этому, заставив их считать меня вроде как плаксой. Знаю, это сексизм, но именно так называют любящих поплакать девочек. Вот я больше и не плакал.

– Ну, со мной ты можешь не беспокоиться по этому поводу, – успокаиваю его я, вытирая катящуюся по его щеке слезу. – В моем присутствии ты можешь выказывать любые чувства. Ведь для того и существуют бойфренды, верно?

– Не знаю. Я никогда прежде не плакал перед своими бойфрендами.

– Передо мной ты вполне можешь плакать. Я не имею ничего против. Предпочитаю, чтобы ты открыто давал мне знать о своих чувствах, а не скрывал их.

– Это очень мило с твоей стороны, но… – Он поднимает обе руки, вытирает слезы и долго лежит с закрытым лицом.

– Это действительно так. – Я опускаю его руки. Слез на лице Хадсона почти нет.

Он улыбается:

– О’кей.

– Похоже, твоя бабушка была удивительным человеком.

– Да.

Несколько минут мы лежим молча и смотрим друг на друга. Он больше не плачет.

– Ты умеешь превращать деревья в звезды? – спрашиваю я.

– Что?

– Ляг на спину и посмотри на листья и пробивающийся между ними свет. – Мы оба поворачиваемся на спины. – А теперь немного расфокусируй взгляд и представь, что листья – это фон. Они – темнота, а проникающий свет – звезды. Целые галактики звезд, а не просто отдельно мигающие звездочки. Представь, что над тобой Млечный Путь.

– Я… о, – легко вздыхает он. – Вижу.