Лагерь

– Какая же ты вредная. – Паз толкает Эшли в плечо. Улыбка Эшли становится шире.

– Хочешь посмотреть? – спрашивает меня Джордж.

– Конечно. Немножко.

Какое-то время я смотрю, как ребята репетируют, испытывая при этом как горькое, так и радостное чувство. Мне очень нравится смотреть на них, нравится видеть, как они выросли, хотя дело не обходится без падений и неверных танцевальных движений. Нравится слушать, как они напевают мелодии, под которые танцуют, смотреть, как Кристал бессмысленно машет руками, давая им указания, слушать, как она выкрикивает странные обозначения танцевальных движений: «А теперь кроличье вращение, обнимите себя, извивайтесь как червяки, продолжайте извиваться, следующая позиция, хорошо, а теперь… взрывающаяся звезда! Прекрасно. Монтгомери, теперь твое соло, лягни пакет, а теперь скрещенный пинок, руки на бедра, подмигивание… нет, подмигивай злее. Помни, ты протестуешь».

После нескольких часов репетиций они усваивают в общих чертах рисунок танца, и становится ясно, что номер будет замечательным. Пташка Джордан излучают изрядное самодовольство, а Монтгомери удалось создать образ сексуального инженю-котенка. Джордж и Паз тоже танцуют в этой сцене – в других ролях – и кажется, будто на сцене полно людей. Впрочем, так оно и есть. Вся труппа работает, танцует и поет. И я так тоскую по всему этому. Гадаю, а не разрешат ли они мне встать и потанцевать с ними. Только на репетициях. Чтобы я мог заново прочувствовать, каково оно. Я же не стану участвовать в постановке, хотя это было бы еще лучше.

Черт побери. Я тоскую по всему этому. А теперь еще Хадсон ведет себя странно, и, может, мой план работает не так хорошо, как того хочется мне, и хотя я не собираюсь ставить крест на Хадсоне, но… Может, если я вернусь к ним сейчас, мне позволят танцевать в кордебалете, ведь я так быстро всему учусь. Я мог бы освоить какие-то движения, или просто работать за кулисами, или с театральным реквизитом, или с чем-то еще. Один день с Хадсоном, один в театральном домике. Я мог бы сказать ему, что болен. И мое сердце словно металось бы между двумя телами, металось бы туда-сюда до головокружения. Такое было бы у меня ощущение. Нет. Надо найти способ совместить и то, и другое. Для того и существует план.

Они заканчивают «Всю любовь впереди» и переходят к «Балету Шренера». Меняется состав исполнителей, свет то гаснет, то загорается. Пребывание в театральном домике кажется мне возвращением домой. Здесь пахнет резиной, и деревом, и сигаретами – Марк бросил курить два года тому назад, но до сих пор позволяет себе одну сигарету в день премьеры. Я хочу вновь оказаться на сцене да хоть прямо сейчас, и мне без разницы, если меня там затопчут.

Что касается Хадсона, то, может, все дело в том, что сегодня между нами установилась настоящая связь. Может, я подошел слишком близко к нему, и даже хотя я для этого много что сделал – преобразился, тормозил наши отношения, – может, он все равно не в состоянии сойтись с кем-то настолько близко. Или, может, ему просто требуется на это время, а я выхожу за рамки допустимого в эмоциональном отношении, потому что хочу, чтобы у нас с ним все получилось, но я все же так скучаю по театру, что создается впечатление, будто до сих пор я не дышал.

– Ну-ну, – говорит Монтгомери, садясь за моей спиной, когда я смотрю на Паз и Шренера на сцене. – Посмотрите только, кто притащил свою задницу в театр.

– Ты здорово справился с номером, – поворачиваюсь к нему я.

– Еще бы. – Монтгомери старается выглядеть равнодушным, но я знаю, что ему приятна моя похвала. – Но что ты здесь делаешь? Разве тебе не нужно сейчас притворяться качком перед своим качком-бойфрендом?

– Он пишет письмо родителям, а мне не хватает вас всех.

– Правда? – Джордан усаживаются рядом с Монтгомери.

– Вы были великолепны, Джордан. Вы излучали энергетику Дэвида Боуи, чего и хотел от вас Марк.

– Спасибо! – говорят они, хлопая меня по плечу.

– А я так и не понял, почему ты здесь, – гнет свое Монтгомери. – Разве это не повредит твоему новому имиджу? Разве теперь, достигнув вершин маскулинной мастурбационной фантазии, ты не чураешься нас?

Джордан хихикают.

– Я тебя умоляю, Хадсон знает, что я дружу с вами. Вот и не надо вести себя, как…

– Примадонна? – перебивает меня Монтгомери. – Та, кем ты был прежде?

– Я не то собирался сказать, – закатываю я глаза. – И я все еще примадонна. Весь лагерь – мой театр.

– Что верно, то верно, – кивают Джордан. – Он затеял настоящий спектакль.

– Никогда не был поклонником представлений с одним действующим лицом, – вздыхает Монтгомери. – Их герои кажутся мне такими самовлюбленными.

Я смеюсь:

– Ты действительно очень сердишься на меня? Только потому, что я не принимаю участия в постановке?

– Пока не знаю. – Монтгомери скрещивает руки на груди. – И речь тут не только о спектакле.

– Монтгомери! – кричит Марк, стоя у сцены. – Ты где? Ты нужен нам для «Что я когда-либо видел в нем?»

– Иду! – кричит в ответ Монтгомери, вставая и направляясь к сцене.

– Он считает, что ты бросил нас ради горячего парня, – объясняют Джордан.

Я понимающе киваю.