Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе

Восприятие письменных материалов вызывает иные реакции, чем разглядывание изображений материальных, зримых находок: лопаты, кирки, колеса тачек, жестяные миски, фрагменты одежды, остатки валенок передают ощущение некоего присутствия, о котором они свидетельствуют. В московском Музее истории ГУЛАГа и в других музеях, построенных на месте бывших лагерей, собраны и выставлены с комментариями и указанием дат извлеченные из-под земли на месте ныне сгнивших, пришедших в упадок барачных поселений находки, часть из которых воспроизводится в каталогах по ГУЛАГу. Благодаря Виртуальному музею Гулага интернет-пользователи могут увидеть известные на данный момент находки во всей полноте. Помимо рабочих инструментов и одежды в этих собраниях представлено множество объектов, созданных арестантами во время перерывов в работе, из подручных материалов. Очевиден художественный характер этих предметов: рисунков, ярких декоративных элементов на ткани и дереве, металлических изделий[415]. Каждый такой запечатленный экспонат, шокирующий и вместе с тем завораживающий, на фоне лагерных отчетов становится чем-то значимым, вызывая искушение воссоздать историю, в которой он сыграл свою роль. Среди экспонатов, которые можно осмотреть в Виртуальном музее ГУЛАГа, также есть документы, рассказывающие о судьбах жертв лагеря. Сделанные от руки записи сообщают их имена, место и год рождения, дату вынесения приговора. Как и фотографии групп заключенных, лагерной жизни, рабочих процессов, лагерных построек, они являют собой свидетельства, чья подлинность несомненна.

Впечатление, оставляемое виртуальными репродукциями этих свидетельств, в определенном смысле уступает эффекту от созданного Томашем Кизны фотоальбома «ГУЛАГ» с подзаголовком-перечислением «Соловки. Беломорканал. Вайгач. Театр в ГУЛАГе. Колыма. Воркута. Мертвая дорога». Эти крупноформатные, технически совершенные репродукции фотографий принудительных работ, бараков с людьми на нарах, арестованных, больных в санчасти, групп заключенных в актерских позах заменяют отчуждение и отчужденность виртуальных изображений некоей квази-непосредственностью, возможной при перелистывании страниц фотоальбома. Крупные планы или увеличенные фрагменты дают представление о невероятной площади лагерных комплексов, на которой раскинулось множество построек: бараки, административные здания, санчасти, карцеры, сторожевые вышки. Мы видим людей с тачками, кайлами, лопатами в рудниках, на строительстве каналов, среди вечной мерзлоты. Нас, читателей и зрителей, эти тексты и изображения принуждают к тому неподлинному, вторичному свидетельствованию, которое в риторике именуется фиктивным[416]. Готовые и чувствующие себя обязанными свидетельствовать никогда не принимали и даже не обсуждали философию запрета изображений[417]. Свидетельство и запрет изображений исключают друг друга. В парадоксе выразимости невыразимого снимается соответствующий запрету изображения запрет говорить.

Как были восприняты эти свидетельства? Когда они нашли своих адресатов? Первые отчеты о лагерях на Соловках и строительстве Беломорско-Балтийского канала в середине 1920‑х годов, как уже сказано, не получили устойчивого внимания на Западе. Та же участь постигала публикации 1940‑х о Большом терроре и ГУЛАГе. Несмотря на доступность соответствующей информации из публикаций Бубер-Нойман, Кёстлера, Руссе и других, а также выигранные с опорой на показания осведомленных о ГУЛАГе свидетелей процессы против так называемых левых во Франции, в конечном счете сообщения эти отклика не получили.

Многие из первых текстов о холокосте были опубликованы в 1940–1950‑е годы, а переводы соответствующих отчетов, прежде всего французских и итальянских, в Германии выпускались с начала 1960‑х, что, как известно, положило начало морально-исторической дискуссии об этих текстах и их предмете. В России с момента появления лагерных текстов 1950–1960‑х годов решающую роль в их рецепции играл читательский андеграунд. Благодаря складывавшемуся в этот период институту самиздата[418], который занялся неофициальным распространением этих непечатаемых текстов (поначалу использовались примитивные технические средства тиражирования), такие произведения могли оказывать воздействие путем неофициальной циркуляции. Читатели этих машино- или рукописных списков стали первыми, кто смог оценить их свидетельский характер.