Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе

Ролен выясняет, что Вангенгейм начинает работать в библиотеке (составляет каталог), сажает деревья, разбивает сад, где выращивает цветы для обучения дочери, создает мозаики из каменной крошки, рисует и пишет письма, в которых заметны надежда, нетерпение и постепенное ухудшение его душевного состояния на протяжении трех лет неизвестности. После Сталина, чьих мозаичных портретов он, по-видимому, создал несколько, моделями для его работ из камешков становились также Дзержинский, Молотов и Киров (об убийстве которого ходили слухи), причем последние даже по заказу солагерников. (Остается, правда, неясным, откуда Вангенгейм добывал необходимые материалы и инструменты для своих работ, подчас трудоемких.) Рисунки, мозаики, садоводство позволяют взглянуть на Вангенгейма как на художника. Разнообразие деятельности и талантов этого метеоролога поражает. Восхитительны и трогательны его рисунки для подрастающей – на момент его ареста четырехлетней – дочери, воспроизведенные в книге и украшающие обложку немецкого издания: изображения растений, ягод, животных и маленькие композиции, задуманные в качестве загадок. Ролен называет их наивными, но в них также можно увидеть отсылку к иллюстрациям из детских книг, которые Вангенгейм цитирует или имитирует, чтобы максимально приблизиться к привычному для ребенка стилю. Кроме того, эти рисунки элементов природы отличаются удивительной точностью, будучи сделаны с натуры, которая была у него перед глазами на Соловках. Невообразима та любовная дотошность, с которой создавал эти картинки борющийся за свои права человек (не подозревавший о скорой казни, о которой, однако, известно автору-документалисту и читателям). Невероятен и понятен разве что в качестве тактического маневра изготовленный из битого камня и пугающе похожий портрет Сталина, отправленный им жене и ныне доступный в Виртуальном музее. В то время как рисунки предназначались для обучения ребенка, мозаика, возможно, задумывалась еще и как гарантия безопасности для жены, которая, подавая прошения, неутомимо боролась за освобождение мужа и могла бы предъявить эту мозаику, если бы к ней пришли с обыском. Стиль детских рисунков может показаться наивным, однако в этой наивности несомненно присутствует искусная стилизация – некоторые рисунки вызывают ассоциацию с Магриттом.

Ил. 37. Мозаика с портретом Сталина работы Вангенгейма

Тот факт, что столько написанных на Соловках писем дошли до адресатов (конечно, не во всех случаях) и сохранились, феноменален. Составленный из корреспонденции заключенных сборник содержит письма Вангенгейма и Павла Флоренского. Последний пишет: «Один знакомый изготовил здесь для своей дочки, чтобы обучилась счету, гербарий из листьев, в которых 1, 2, 3, 4… отдельных листьев <…>» (письмо от 3 июля 1935 года). Флоренский называет Вангенгейма знакомым, но не упоминает ни его имени, ни прежней деятельности на поприще советской метеорологии. В сравнении с Вангенгеймом Флоренский – гораздо более выдающийся соловецкий узник: священник, богослов, математик, искусствовед и инженер. В письмах к жене и многочисленным родственникам Флоренский пишет не столько о жизни в лагере, сколько о своих философских, филологических и математических размышлениях[566]. Но и в письмах Вангенгейма говорится о его естественно-научной работе; он трудится над своей «Арктической проблемой», занимается теорией относительности, читает книги по атомной физике. В сетованиях, что его письма к Сталину и другим ключевым деятелям остались без ответа, одновременно слышится горечь от утраты им положения признанного специалиста. Он пишет жене о результатах своей работы, о которых ей ничего не удалось разузнать, например о создании всесоюзной сети гидрометслужбы, объединении всех метеостанций. Неоднократно упоминаются его метеорологические утопии, связанные с энергией ветра и солнца. Совершенно в духе имморталистов и биокосмистов (о которых шла речь в гл. 5) он тоже лелеет идею значительного продления жизни, добиться которого можно путем анализа влияния погодных условий на человеческий организм, – здесь он мыслит себя как первопроходца. Ролен пишет: «<…> в области „энергетического поворота“, как это называется сегодня, Алексей Феодосьевич определенно был пророком». Вангенгеймовский проект «ветрового кадастра» и «солнечного кадастра» устремлен в климатически справедливое будущее.

Упоминание результатов измерений, которые были у него при себе 8 января, в день ареста, и которые он собирался представить на XVII съезде партии, превращает в жалобу и это письмо Вангенгейма. Для него нестерпимо мучительны не столько чистка уборных, которой он среди прочего вынужден заниматься, не столько фурункул на спине и боли в одной руке, сколько собственная исключенность из профессиональной сферы. Читая в газете об успехах более молодых коллег, в том числе собственных учеников, он натыкается на отчеты, в которых его имя опущено. В письмах жене он подчеркивает, что не прекратил научную работу в своей области. Ролен цитирует: