Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе

Наткнувшись на высказывания руководившего расстрелами Михаила Матвеева, Ролен узнает из них о подготовке к казням. Придуманные и описанные Матвеевым меры отличаются таким жутким хладнокровием, что от них, по признанию Ролена, кровь стынет в жилах. И тем не менее Ролен воспроизводит эти тексты, в определенном смысле подчеркивающие рутинность процедуры, применительно к истории Вангенгейма. К чему столь беспощадная точность? Очевидно, подобной тщательности требует поэтика документального романа. Но в этом описании проявляется и еще один момент, поскольку Ролен, воссоздавая последние муки Вангенгейма, развивает пафос сострадания или пост-страдания, выходящий за рамки изложения фактов. Он видит этого человека, чью жизнь, арест и пребывание на Соловках он реконструирует, чьи письма и рисунки изучил, полностью униженным, обнаженным, со связанными за спиной руками, вместе с другими обнаженными людьми брошенным в грузовик, который накрывают брезентом, а поверх садятся охранники и, выпивая, куря и смеясь, везут его к месту казни, где вырыта яма, и Матвеев, стоя в ней, собственноручно стреляет людям в головы. На примере Вангенгейма Ролен дал захватывающее дух описание механизма уничтожения, жертвами которого стали сотни тысяч человек.

Читатель может предположить, что решающим толчком к созданию книги, выросшей из переданного Ролену на Соловках альбома с письмами и рисунками, послужило посещение расстрельного урочища Сандармох, этого крупнейшего массового захоронения советской эпохи, вместе с Ириной Флиге, Вениамином Иофе и Юрием Дмитриевым[568]. Эта книга – дань уважения активистам «Мемориала», особенно Ирине Флиге[569].

В эпилоге автор обращается к судьбе дочери Вангенгейма – Элеоноры Алексеевны, которая всю свою жизнь посвятила памяти отца, сохранила и передала в надежные руки отцовское наследие, а в день 74‑й годовщины его ареста выбросилась из окна своей квартиры на девятом этаже. Она жила одна; изучала палеонтологию и геологию, до конца жизни была научным сотрудником Геологического института АН СССР.

О причинах этого самоубийства остается лишь догадываться, хотя кажется естественным предположить травму, связанную с исчезновением отца и запоздалым выяснением правды о его гибели. Боль, пережитую в детстве, после того как отец не вернулся, Элеонора пронесла и через взрослую жизнь, эта боль тлела всю ее одинокую жизнь (своей семьи у нее не было), сопровождала ее все годы профессиональной деятельности, чтобы в конце концов сделаться невыносимой. Ролен выясняет подробности ее последнего дня, когда она, попрощавшись с сослуживицами и пожелав им всего доброго, привела в порядок рабочее место и ушла. Элеонора Алексеевна травмирована вдвойне: она наследует материнскую травму или, вернее, эмоционально вовлекается в бесконечно длящееся горе матери, которая после ареста мужа всю жизнь боролась за его освобождение и, не зная о его убийстве в 1937 году, предполагала, что его перевели в неизвестное место без права переписки, отчего он и не дает о себе знать. Она жила надеждой на будущую реабилитацию, которая после смерти Сталина в 1953 году должна была казаться ей неизбежной. Лишь спустя двадцать лет после исчезновения мужа (с которым она, в отличие от многих подруг по несчастью, не развелась) она узнала о его гибели, причем ей назвали два разных места казни и разные даты ее проведения. Об урочище Сандармох, которое каждый год 5 августа станет посещать их дочь, она так и не узнала.

К травме, унаследованной от матери, добавляется собственная – потеря отца. Отцовская нежность (в письмах с картинками он называет ее «Звездочка», «Элечка», «Эличка», своим единственным утешением) привела, по-видимому, к установлению связи, только усилившей мучительное переживание его отсутствия. Настигшая ее через шестьдесят лет после случившегося весть об истинных обстоятельствах казни отца, о расследованной «Мемориалом» «прелюдии» к его жестокому убийству руками известного по имени палача Михаила Матвеева и о судьбе останков[570] стала потрясением, в итоге приведшим к самоубийству. Ролен не говорит об этом прямо, но скупой намек указывает на его осведомленность о теориях травмы, не получающих здесь развития. Посвященный этому самоубийству эпилог следует читать как «заключительный аккорд» событий 1937 года.

Ил. 38–39. Документальная иллюстрация к роману Оливье Ролена «Метеоролог»