Лакомый кусочек

Лен взобрался на стену и шумно спрыгнул вниз. Он тяжело дышал.

– Поймал ее? Хорошо. Давайте-ка по-быстрому сделаем ноги, пока они не вызвали полицию.

Машина стояла неподалеку. Питер открыл для меня переднюю дверцу, и я залезла внутрь. Лен сел сзади рядом с Эйнсли. Мне он только сказал:

– Вот уж не думал, что ты из этих истеричек!

Эйнсли ничего не сказала. Питер отъехал от тротуара и свернул за угол, Лен показывал ему дорогу. Я бы с удовольствием отправилась домой, но мне не хотелось в тот вечер еще больше действовать Питеру на нервы. Я выпрямилась и сложила руки на коленях.

Мы припарковались у многоэтажки, где жил Лен: насколько я смогла различить в темноте, это была темная кирпичная развалюха с пожарными лестницами снаружи. Лифта в здании не было, и нам пришлось топать по скрипучей лестнице с темными деревянными перилами. Мы чинно поднимались парами.

Его квартирка оказалась крошечной, с большой комнатой, откуда одна дверь вела в ванную, а другая – в кухню. Внутри царил легкий беспорядок: чемоданы на полу, повсюду разбросаны книги и одежда: Лен явно еще находился в процессе переезда. Кровать, выполняющая еще и функцию дивана, стояла слева от входной двери. Я скинула туфли и забралась на нее с ногами. Только теперь мои легкоатлетические упражнения дали о себе знать, и все тело болело от усталости.

Лен щедро разлил коньяк по трем бокалам для нас, порылся на кухне в поисках кока-колы для Эйнсли, потом поставил пластинку. После чего они с Питером принялись возиться с камерами, прилаживая к ним съемные объективы, глядя в окошечко видоискателя и обсуждая разные режимы выдержки. Я была как выжатый лимон. Меня переполняло чувство горького раскаяния, но ему не было выхода. Если бы я осталась наедине с Питером, наверное, все было бы по-другому: он бы мог меня простить.

От Эйнсли не было никакого проку. Я чувствовала, что она будет продолжать как ни в чем не бывало гнуть свою линию: мол, нас, маленьких девочек, все должны видеть, но не слышать. Она устроилась на круглом плетеном стуле – точно таком же, как у Клары во дворе, с той лишь разницей, что у этого была еще стеганая вельветовая подушка сочного желтого цвета. Знаю я эти подушки. Они крепятся к сиденью резинкой и имеют свойство, если ты вертишься на стуле, выезжать из-под тебя и загибаться вверх. Но Эйнсли сидела неподвижно, держа стакан с кока-колой на коленях и, заглядывая внутрь, изучала свое отражение на поверхности коричневой жидкости. По ее виду было невозможно сказать, весело ей или скучно: своей терпеливой невозмутимостью она напоминала насекомоядное растение на болоте, которое, раскинув свернутые трубочкой листья, чуть наполненные водой, дожидается, когда на них сядет муха, чтобы съесть ее и переварить.

Я сидела, откинувшись к стене, и попивала коньяк, мужские голоса и звуки музыки набегали на меня, как прибой. Наверное, под тяжестью моего тела кровать чуть отъехала от стены; во всяком случае, совершенно бездумно я отвернулась от людей в комнате и стала глядеть вниз, в темную щель между стеной и кромкой кровати. Что-то меня привлекло в прохладе тьмы.

«Наверное, там очень тихо, – думала я, – и не так влажно». Я поставила свой бокал на телефонный столик рядом с кроватью и украдкой обвела взглядом комнату. Все были при деле, никто не заметит.

Через минуту я втиснулась между кроватью и стеной, став незаметной, – правда, нельзя сказать, что поза была удобная. «Нет, так не пойдет, – подумала я, – надо сползти под кровать. Там я буду чувствовать себя как в палатке». Мне не пришло в голову выбраться обратно. Я тихо-тихо, используя тело, как рычаг, еще дальше отодвинула кровать от стены, приподняла край покрывала и проскользнула под кровать, словно письмо, сунутое в щель почтового ящика. Но расстояние от каркаса до пола оказалось слишком маленьким, и мне пришлось лежать плашмя. Я снова придвинула кровать вплотную к стене.

Мне было жутко тесно. К тому же я лежала на пухлом слое крупных комков пыли, похожих на кусочки плесневелого хлеба (я сначала злобно подумала: ну и свинья этот Лен, совсем не подметает под своей кроватью, но потом сама же за него и вступилась: он же в этой квартире давно не жил, и эта пыль наверняка осталась от того, кто обитал здесь раньше). Но полумрак, подернутый оранжевыми бликами света, который струился сквозь защищавшее меня с четырех сторон покрывало, прохлада и одиночество были мне приятны. Пронзительная музыка, резкие взрывы смеха и убаюкивающий рокот голосов заглушались матрасом и доносились словно издалека. Несмотря на пыль и тесноту, я была рада, что мне не надо сидеть там наверху с ними, в оглушающем грохоте и изнуряющей духоте. Хотя я находилась всего фута на два или три ниже их, я мысленно называла комнату «там наверху». А сама я была как бы под землей. Вырыла себе личную нору. И упивалась собой.

Мужской голос – наверное, Питера – произнес:

– Э, а где Мэриен?

И другой ответил:

– Может, в сортире?

Я улыбнулась. Приятно было сознавать, что, кроме меня никто не знает, где я.