Лакомый кусочек

Я взглянула на его профиль – на высокую четко очерченную скулу, темную глазную впадину – и невольно восхитилась его взволнованным монологом, его откровенной исповедью: на такое я бы сама никогда не решилась. Мне это казалось безрассудным: как сырое яйцо, решившее вытечь из скорлупы: тут был риск растечься слишком широко и превратиться в бесформенную лужицу. Но судя по тому, как он сидел, сунув в рот новую сигарету, он вроде бы не ощущал никакой опасности.

Обдумывая с высоты времени эту ситуацию, я удивлялась своей бесстрастности. Беспокойство, охватившее меня днем, улетучилось бесследно: я была умиротворена и безмятежна, как каменная луна, царящая над белизной прачечной. Я могла бы без труда протянуть руки, обнять это нахохлившееся нескладное тело и утешить его, нежно убаюкать. Вместе с тем в нем было нечто явно недетское, нечто, что выдавало в нем преждевременно постаревшего человека, настолько старого, что ему не помогло бы никакое утешение. И еще я подумала, вспомнив его двуличное поведение во время пивного интервью, что он вполне мог все это просто выдумать. А может, все так и было, но опять-таки он мог об этом рассказать, чтобы вызвать во мне материнское сочувствие – и он бы только хитро посмеялся надо мной и еще глубже спрятался в убежище своего свитера, не желая, чтобы его пожалели и приголубили.

Должно быть, он был оснащен неким научно-фантастическим суперчувствительным устройством – третьим глазом или локатором. Хотя он сидел, отвернувшись, и не видел моего лица, его голос произнес тихо и сухо:

– Сразу видно, тебе импонирует моя горячечная неуравновешенность. Я знаю, что она выглядит привлекательно, и я практикую такое состояние: женщины любят инвалидов. Я пробуждаю в них Флоренс Найтингейл. Но будь осторожна. – Он скосил на меня хитроватый взгляд. – А не то совершишь разрушительную ошибку: голод сильнее любви. Вообще-то, Флоренс Найтингейл была людоедкой.

Моя безмятежность пошатнулась. Я почувствовала, как у меня по коже забегали мурашки подозрений. В чем именно он меня обвинял? Я беззащитна?

Я не могла найти нужных слов.

Сушилки перестали урчать. Я встала со стула.

– Спасибо за порошок, – произнесла я подчеркнуто учтиво.

Он тоже встал. Опять на его лице появилось выражение полного безразличия.

– Не за что.

Мы стояли рядом, молча доставая из барабанов высушенную одежду и засовывая ее в свои мешки. Потом взвалили их за спину и зашагали к двери. У выхода я задержалась, но он не выказал намерения открыть мне дверь, и я распахнула ее сама.

Оказавшись на улице, мы одновременно развернулись и едва не столкнулись. С минуту мы стояли в нерешительности друг перед другом, оба начали что-то говорить и оба осеклись. А потом, словно кто-то дернул за рычаг, уронили свои мешки на тротуар и шагнули навстречу. В следующий миг я уже целовала его или он целовал меня – до сих пор не пойму. Я ощутила табачный вкус его рта. Было ощущение хрупкости и сухости, словно тело, которое я обнимала, и его лицо, прижатое к моему, сделаны из пергамента, натянутого на проволочные плечики для одежды, никаких других ощущений я уже и не помню.

Мы перестали целоваться и одновременно отшатнулись. И потом еще какое-то время разглядывали друг друга. После чего молча подняли мешки с чистой одеждой и, закинув их за спину, развернулись и отправились восвояси в противоположных направлениях. Наши действия напоминали дерганые движения лап пластиковых собачек на магнитах, которых мне в детстве часто вручали на разных конкурсах.

Не помню, как я доехала до квартиры, вот только в автобусе мое внимание привлекла реклама, изображавшая медсестру в белой шапочке и белом халате. У нее было румяное лицо, в руке она держала бутылочку и улыбалась с видом знатока. Надпись на плакате гласила: ПОДАРИ ЖИЗНЬ!

12

Ну вот. Я сижу на кровати в своей спальне, за плотно закрытой дверью, окна распахнуты. Сегодня День труда[7], и так же прохладно и солнечно, как и вчера. Так странно, что не надо идти утром в офис. Шоссе за городом с самого утра забиты транспортом: люди после выходных уже начали возвращаться из летних коттеджей, чтобы не попасть в вечерний час пик. К пяти часам транспортный поток начнет ползти по-черепашьи, и сквозь серое марево выхлопных газов будет тускло мерцать солнечный диск над растянувшейся на многие мили металлической рекой, урчащей моторами и хнычущими детьми. Но здесь у меня, как всегда, тишина да покой.

Эйнсли на кухне. Сегодня я ее, можно сказать, и не видела. Я слышу ее шаги за дверью, она бродит там и что-то мурлычет себе под нос. Я не рискую открыть дверь. В наших отношениях что-то изменилось, и я пока не могу понять что, но точно знаю, что теперь мне будет трудно с ней говорить.