Лампа для джинна

– Ну же! – разозлилась вдруг Вовка. – Да что с вами такое-то? Очнитесь! Я же за вами приехала, а вы…

Она схватила маму за руку, потянула, но мама только моргнула и неуклюже съехала с кресла на пол. Привалившись к ручке, она продолжала смотреть на экран.

Как тряпичная кукла, промелькнуло в голове у Вовки. Как кукла, набитая войлоком. Бестолковая, мертвая кукла.

Вовка снова схватилась за руки родителей: мамину сжала в левой ладони, папину – в правой. Они были такими пугающе теплыми, плотными, настоящими, что Вовке захотелось взвыть.

Родители ей не кажутся. Это они. Только вот их словно бы и нет.

– Что ты с ними сделал? – выкрикнула она в темноту.

К горлу подступил комок.

На экране опять сменилась сцена, и в этот раз снимал, очевидно, папа. Обняв обеими руками кулек, перехваченный розовой лентой, медленно, будто по льду, по ступенькам спускалась мама. Перманент она уже обстригла, и теперь походила на актрису из двадцатых: прямая челка, короткое каре. Под глазами у нее залегли синяки, но с губ никак не сходила улыбка. Папа что-то говорил за кадром, говорил, а мама все улыбалась.

По цеху вдруг заструился шепот, и Вовка вздрогнула.

– Они никогда не хотели двоих. Они подумали о втором, только когда твой брат заболел.

Вовка закрутила головой, но разобрать, откуда идет звук, не могла.

– Они знали, что ничего не выйдет, – шепнули ей в правое ухо. – Что он не выживет, – добавили в левое.

Из-за ломаного станка вышел Славик. Он смотрел на Вовку своим единственным глазом и ковырялся в носу.

– Они его заменили. Завели себе другого. Чтобы было кого любить.

Голос звенел в ушах, отдавался эхом, и Вовка вдруг поняла, что источника у него нет. Он звучал в ее голове.

– И они полюбили тебя. Вместо бедного Славика.

Снова ударила нестерпимая боль. В висках пульсировало, и Вовка сжалась.

– О Славике забыли. Ведь он – постыдная неудача. Брак.

Вовка схватилась за голову. Перед глазами заплясали краски, замерцали огни. Снова, как и в поезде, почудилось, что еще немного – и из ушей пойдет кровь. Было так больно, что хотелось только одного: чтобы это закончилось, а как – уже неважно.

– Знаешь, как это обидно? Когда тебя списывают в утиль твои собственные родители?

Вовка моргнула.

Перед ней снова стоял Илья – беззаботная белая футболка, руки в карманах, на лице – та самая косая улыбочка, которая ей так нравилась. Но смотрел он чужими, черными глазами, да и Вовка уже знала – нет больше Ильи, которого она себе придумала.

Был только Джинн.

– Сволочь, – выдавила она, сползая на бетон.

В голове что-то взрывалось. Перед глазами ползли цветные круги.

– Ну что ты.

Илья ей подмигнул, и на его месте вдруг оказался Федя. Длинноногий, вихрастый, простой.

– Федя? – только и шепнула Вовка.

Но она же вроде бы поняла, что Джинном был Илья!

Федя пожал плечами, переступил с ноги на ногу, и вместо него появилась Лёля. Очень серьезная, почти суровая, а челка ровная, как будто она ее минуту назад уложила.

– Лёль, – выдохнула Вовка.

От коловращения перед глазами она едва успевала понимать, что происходит.

Лёля шагнула к подруге, но тут на ее месте оказался Митя. Коротконогий, несимпатичный, дерганый. Он часто моргал и злобно смотрел на Вовку.

– Это ты сволочь, – вдруг четко сказал он.

Даже голос его звучал по-другому, совсем не по-Митиному. Это был не каприз, не обида – настоящее обвинение.

– Ты заняла мое место. – Он подошел ближе и схватил Вовку за горло. – Сестричка.

В голове так полыхало, что Вовка не сразу поняла: она задыхается.

А потом все вдруг оборвалось, как будто ножницами перерезали.

На горле еще ощущалось ледяное, мерзкое прикосновение Митиных костлявых пальцев, но сам он исчез. Вместо него перед Вовкой теперь стоял Слава: светло-желтая рубашечка со стоячим воротником, темненькие шорты, заляпанные землей, и буроватая нашлепка на глазу.

– Ненавижу тебя, – шепнул он и улыбнулся.

Только потом, когда Слава исчез, Вовка поняла, что рта он не открывал. Ни он, ни Илья, ни Федя, ни Лёля, ни Митя – голоса у нее звучали в голове.

Вовка скорчилась на полу, в ногах у безучастных родителей, и сжала виски. Боль отступила, но перед глазами еще полыхало.

– Осталось совсем немного, – шепнул голос. – Полночь уже скоро. Придет пустая луна и отдаст мне твое тело.

Вовка завозилась, мотнула головой, приподнялась. Мысли ворочались туго, как поеденные ржавчиной шестеренки.

– Слава, – бормотнула она себе под нос. – Ты и есть Джинн…

Голос отозвался сразу, и звучал он почти весело:

– Догадалась.

Он был бесплотным, прямо-таки бестелесным, без цветов и оттенков. Невозможно было понять, какому человеку он принадлежит – худому или полному, юному или пожилому. Голос как будто не существовал; впрочем, как и его хозяин.

Вовка села, стараясь не смотреть на тела родителей.

– Что ты такое? – спросила она пустоту. – Где ты?

– С недавних пор у тебя в голове, – охотно отозвался брат.

– С недавних?

– Заметила головные боли?

Вовка поморщилась.

– Еще бы.