Лампёшка

Вдруг что-то выскальзывает из мрака и бросается на неё. Марта кричит и отскакивает, запнувшись о порог, стакан падает, тарелка разбивается вдребезги. Ей в икру впиваются острые зубы, и она пинает, пинает, пинает, пока зубы не разжимаются, и она захлопывает дверь комнаты, поворачивает ключ и, прихрамывая, убегает — по коридору, вниз по лестнице, подальше отсюда.

Больше никогда, ни за что, ни в жизнь! Придётся… Придётся найти кого-то другого… Кого угодно, только чтоб не самой.

Будь что будет, она уйдёт из этого дома, а Ленни… как же теперь они с Ленни…

Марта всхлипывает, спотыкаясь, кровь из раны стекает в туфлю.

Тарелка так и валяется в коридоре. Сегодня чудовище опять останется голодным.

Чудовище

Глупо, как глупо! Ну какое же он ничтожество, ни на что не способен — тоже мне чудовище!

Такой шанс: какая-то несчастная старушенция, и он не смог с ней справиться. Как сосунок! А у неё и палки-то не было.

Ни воды, ни еды, ничего у него не осталось. Ну да, голод, это да, и жажда. И самое страшное — сухость.

Его тело скукоживается, сжимается, ноет от жажды, он слизал с ковра всё до последней капли. В мыслях — одна вода: течёт, пузырится, грохочет как водопад, а он стоит под ним — весь, весь, весь в воде.

Ха-ха, так ему ж нельзя быть в воде, всегда было нельзя!

— Пора отвыкать, парень. Превозмоги себя, — звучит в голове отцовский голос. — Подумай сам, ты же не рыба. Задави это в себе. Дух превыше тела.

Он честно старается, но даже его мозг, кажется, пересох.

— Пересох? О чём ты? Калахари, Сахара — вот где настоящая засуха. Мы шли по пустыне семь недель, чтобы достичь побережья. Семь недель мы пили песок — с улыбкой на устах. Настоящие мужчины смеются над трудностями!

Он пробует засмеяться, но от этого только саднит в горле. Интересно, какой он на вкус, песок?

За окном внизу у обрыва едва слышно плещутся волны. Он заползает под кровать, туда, где темнее всего. Поднимется ли к нему ещё кто-нибудь… когда-нибудь?

Вряд ли.

Они боятся.

И правильно делают. Если кто и придёт, он будет кусаться. Он чудовище, ужасное.

— Неправда, мой мальчик. Я ведь тебя знаю, — качает головой Йозеф.

Не лезь не в своё дело, старик. Ты умер.

Как можно взять и умереть? Он тут ни при чём, правда.

Йозеф вдруг взял и осел на пол: учитель просто рассказывал, объяснял что-то про розу ветров и компас, а он уже давно и сам это знал, потому что прочёл все книги, но Йозеф поднимался к нему всё реже, и он не хотел перебивать. Было приятно просто слушать и кивать, то и дело вставляя умные замечания.

— Молодец, — говорил тогда старик. — Молодец, Эдвард. Ты делаешь успехи, мой мальчик. Честное слово, скоро ты будешь знать больше меня.

Ну, или что-то в этом роде.

Но теперь уже этому не бывать, потому что, когда учитель дошёл до северо-северо-запада, голос его пресёкся, и он выдохнул, выдохнул из себя жизнь, раз — и нету, а то, что осталось, просто тихо осело на пол. Как же это было страшно.

Он тут ни при чём. Правда.

Он звал, тряс, визжал, но снаружи разразилась буря, град барабанил в окно. Море внизу хлестало о скалы, он сам себя не слышал. Йозеф не шевелился. Он прикрыл его одеялом — учитель был такой холодный, — но всё без толку, он и сам понимал. Когда кровь перестаёт течь, сердце перестаёт биться, тело холодеет и деревенеет. Окоченение, вот как это называется.

— Умница, умница, Эдвард. Мой мальчик, как же ты начитан! Когда твой отец вернётся, я ему расскажу, не сомневайся.

— Это что, слёзы? — усмехается отец. — Сопли? Надеюсь, что нет. Настоящие мужчины не дают им воли, ты же знаешь.

Шторм давным-давно улёгся, а к нему никто так и не поднимался, весь день. Он уже почти перестал надеяться, как вдруг на лестнице раздались голоса. Пришедшие дрожали от страха:

— Ты иди первый!

— Нет, ты, иди ты!

Тогда он ещё думал, что они хотят помочь, и, чтобы их не спугнуть, состроил самую приветливую мину, на какую был способен. Тогда он ещё думал, что им его жаль, что они ему что-нибудь принесли. Попить, а может, и поесть. Ха-ха!

Принесли они палки: два здоровенных мужика, оба с палками. И тут же пустили их в дело.

Он хотел закричать: «Я не виноват, честно, он просто умер!» Но они всё колотили и колотили и гнали его от тела Йозефа.

Он хотел сказать: «Еды почти не осталось… и воды… и мне каждый день нужно…» Но они рычали: «Назад, монстр, урод!» Они положили старика на одеяло, скорее, скорее.

— Ты только посмотри, сожрать его удумал, Господи Иисусе!