Лара. Нерассказанная история любви, вдохновившая на создание «Доктора Живаго»

Ольга рано легла спать, попросив детей не беспокоить ее. Напряжение этих дней сказывалось на ней, и она была физически и эмоционально истощена. К Ольгиной досаде, ее вскоре разбудил Митя. Ариадна на проводе, сообщил он матери. Та потребовала, чтобы они срочно включили телевизор.

Владимир Семичастный, высокопоставленный партийный функционер (которому предстояло через пару лет стать главой КГБ), произносил речь перед 12 000 слушателей, собравшихся во Дворце спорта в Москве. Это событие транслировали по телевидению и радио, а на следующий день текст выступления напечатали газеты. Накануне вечером Семичастный был вызван в Кремль на встречу с Хрущевым, который приказал ему включить в предстоящую речь заявление о Пастернаке. Хрущев надиктовал несколько страниц заметок, густо сдобренных оскорблениями. Он уверил Семичастного, что его ждет овация, когда тот доберется в своем выступлении до пассажа о Пастернаке. «Это поймут все»,[508] – сказал ему Хрущев.

Семичастный произносил свою обличительную речь со смаком, делая многозначительные паузы, прежде чем уподобить Пастернака «паршивой овце»[509] и свинье: «Свинья – все люди, которые имеют дело с этими животными, знают особенности свиньи, – она никогда не гадит там, где кушает, никогда не гадит там, где спит. Поэтому если сравнить Пастернака со свиньей, то свинья не сделает того, что он сделал. А Пастернак – этот человек себя причисляет к лучшим представителям общества, – он это сделал. Он нагадил там, где ел, он нагадил тем, чьими трудами он живет и дышит…» Как и предвидел Хрущев, речь Семичастного неоднократно прерывали взрывы аплодисментов.

Пастернак прочел эти оскорбительные нападки на следующее утро в «Правде». И стало ясно, чего еще хотел Кремль. «А почему бы этому внутреннему эмигранту не изведать воздуха капиталистического, по которому он так соскучился и о котором он в своем произведении высказался, – гремел Семичастный. – Я уверен, что общественность приветствовала бы это! Пусть он стал бы действительным эмигрантом и пусть бы отправился в свой капиталистический рай!» Власти желали выгнать его из России.

Борис обсудил с Зинаидой возможность эмиграции всей семьей. Она сказала, что для того, чтобы жить в покое, он должен ехать. «А ты и Леня?» – удивленный, спросил он жену, Зинаида ответила, что она лично никуда не поедет, но хочет, чтобы он прожил остаток своих дней в чести и покое. «Нам с Леней[510] придется отказаться от тебя, но ты же понимаешь, это простая формальность».

Борис пошел в «избушку», чтобы обсудить ситуацию с Ольгой и ее дочерью. Ирина была шокирована тем, как он поседел и исхудал. «Атмосфера была ужасная,[511] – вспоминала Ирина. Переделкино перестало быть безопасным. – Потом как-то вечером [после речи Семичастного] кто-то забрасывал дачу камнями и выкрикивал антисемитские оскорбления». Тогда Пастернак заговорил с ними об отъезде из России. «А почему бы и не уехать?» – осторожно спросила Ирина. «Может быть, может быть, – покивал Борис. – А вас потом через [Джавахарлала] Неру». Борис сел и написал письмо в Кремль: мол, если теперь его расценивают как эмигранта, он хотел бы получить разрешение покинуть страну, но не хочет оставлять здесь «заложников», поэтому просит разрешения для Ольги и ее детей сопровождать его. Едва дописав письмо, он порвал его и сказал Ольге: «Нет, Лелюша, ехать за границу я не смог бы[512], даже если бы нас всех отпустили. Я мечтал поехать на Запад как на праздник, но на празднике этом повседневно существовать ни за что не смог бы. Пусть будут родные будни, родные березы, привычные неприятности и даже – привычные гонения. И – надежда… Буду испытывать свое горе».

В то время Борис часто плакал,[513] вспоминала Ирина, всем им было очень жаль его, поскольку он становился все более ранимым. По ее словам, «стыдно вспомнить, но тогда мне было досадно, что Б. Л. так уязвим, так беззащитен, что я не могу в нем найти того идеала «железной стойкости», который импонировал моим двадцати годам. Он был «всеми побежден», зависим от мелочей: от приветливости знакомой почтальонши, от выражения молчаливой преданности со стороны домработницы Татьяны Матвеевны, от того, что поселковый истопник здоровается с ним «так же, как раньше». Помню, с какой радостью, словно о чем-то важном, он рассказывал, что встретил по дороге переделкинского милиционера, которого знал много лет, и «сам» милиционер поздоровался, «словно ничего не произошло»».