Лара. Нерассказанная история любви, вдохновившая на создание «Доктора Живаго»

На пике самых злобных нападок со стороны советских властей Пастернак черпал безмерное утешение в проявлениях уважения и поддержки, стекавшихся к нему со всего мира. Запрет на получение почты был наложен после того, как ему присудили Нобелевскую премию, и теперь Ирина действовала как его личная секретная «почтальонша». Она привозила ему письма без марок, а то и без конвертов, подсунутые под дверь[514] – «от тех, кто либо опасался попасть на заметку, либо боялся, что по почте письмо не дойдет». Ирина возила их из Москвы в Переделкино, «коробку за коробкой».

Новости из западной прессы[515] тоже поднимали Борису настроение. 30 октября международный ПЕН-клуб и группа видных британских писателей послали Союзу советских писателей телеграммы протеста. «Международный ПЕН-клуб, весьма расстроенный слухами, касающимися Пастернака, просит вас защитить поэта, поддержав право на творческую свободу. Писатели всего мира считают его своим братом» – таков был текст телеграммы от ПЕН-клуба. Телеграмма британских писателей – среди подписавших ее были Т. С. Элиот, Стивен Спендер, Бертран Рассел, Олдос Хаксли, Сомерсет Моэм, Ч. П. Сноу и Морис Боура – гласила: «Мы глубоко обеспокоены положением одного из великих поэтов и писателей мира, Бориса Пастернака. Мы считаем его роман «Доктор Живаго» трогательным личным свидетельством, а не политическим документом. Мы обращаемся к вам во имя великой русской литературной традиции: не позорьте ее, устраивая травлю писателя, которого почитают во всем цивилизованном мире». Британское общество писателей тоже послало телеграмму протеста: «Общество писателей глубоко осуждает исключение Бориса Пастернака из Союза советских писателей и горячо призывает к его восстановлению в правах».

В тот же день Ольга поехала на встречу с Григорием Хесиным, главой управления авторских прав, чтобы просить совета в связи с речью Семичастного. В прошлом он, казалось, был скорее доброжелателен к Пастернаку и всегда тепло и любезно приветствовал Ольгу. Теперь же он был холоден, официален и высокомерен. Хесин едва наклонил голову в ответ на приветствие и пристально уставился на нее. Когда она задала ему вопрос – мол, что нам делать, – он стал отвечать громко, артикулируя каждое слово. Его странное произношение не оставило у Ольги сомнений в том, что их разговор записывается. «Ольга Всеволодовна,[516] у нас больше нет для вас никаких советов, – ледяным тоном сказал Хесин. – Я считаю, что Пастернак совершил предательский поступок и стал инструментом холодной войны, внутренним эмигрантом. Есть определенные вещи, которые нельзя простить – ради нашей страны. Нет, боюсь, я не могу дать вам никакого совета».

Ольга встала и ушла, хлопнув дверью. В коридоре к ней подошел красивый молодой юрист, который представился как Исидор Грингольц. Он был другом одного из преподавателей Ирины. Грингольц сказал изумленной Ольге, что готов помочь всем, что потребуется, и добавил: «Для меня Борис Леонидович[517] – святой!» Благодарная за любую помощь после резкой отповеди Хесина, Ольга, повинуясь порыву, попросила его прийти к ней на квартиру в Потаповском через пару часов.

Там уже были Кома Иванов, Ариадна Эфрон, Ирина и Митя, собравшиеся обсудить дальнейшие действия. Первыми словами Грингольца были: «Вы должны понять, что я люблю Бориса Леонидовича и что его имя для меня свято». Все присутствующие согласились, что кампания против Бориса опасно набирает обороты. Он получал письма с угрозами, ходили слухи, что на дом в Переделкине будут совершены новые нападения, а после речи Семичастного пришлось вызвать в Переделкино милицейское усиление: там проходила демонстрация молодых коммунистов, и ситуация чуть было не вышла из-под контроля. Самые верные сторонники Бориса несколько часов обсуждали, что́ лучше сделать, пока наконец у Ольги не «зазвенело в ушах». Грингольц твердо стоял на том, что единственный возможный шаг для Пастернака – написать письмо лично Хрущеву, прося его не изгонять Бориса из страны. Ирина была убеждена, что Борис воспротивится этой идее. Ей казалось, что ему не следует выражать раскаяние ни в какой форме. Однако в конечном итоге Ольга, не на шутку опасавшаяся за жизнь Бориса, поняла, что Грингольц прав: пришло время «поддаться». Иного пути не было.

Грингольц набросал черновик письма, который Ольга и Ирина переработали, стараясь приблизить его к стилю Бориса. После этого Ирина и Кома повезли письмо прямо в Переделкино, на подпись Борису.

«Сейчас это выглядело дико,[518] – вспоминала потом Ольга, – мы составили такое письмо, а Б. Л. еще не догадывался о его существовании; но тогда мы торопились, нам все в этом бедламе казалось нормальным».