Лара. Нерассказанная история любви, вдохновившая на создание «Доктора Живаго»

Борис встретил Ирину и Кому у ворот своей дачи, и они втроем пошли пешком на почту, откуда Борис позвонил Ольге. Он согласился с текстом письма, добавив лишь одну строчку в конце. Подписал и его, и даже пару чистых листов на случай, если им понадобится еще отредактировать текст. И добавил карандашом едкое замечание: «Лелюша, все оставляй как есть,[519] только, если можно, напиши, что я рожден не в Советском Союзе, а в России».

На следующий день Ирина с подругой семьи отнесли это письмо в здание ЦК партии, в дом номер 4 на Старой площади. Они передали его сквозь приемное окошко, откуда за ними с любопытством следили офицер и солдат.

Вот текст этого письма:

«Уважаемый Никита Сергеевич![520]

Я обращаюсь к Вам лично, ЦК КПСС и Советскому Правительству.

Из доклада Семичастного мне стало известно о том, что правительство «не чинило бы никаких препятствий моему выезду из СССР».

Для меня это невозможно. Я связан с Россией рождением, жизнью, работой. Я не мыслю своей судьбы отдельно и вне ее. Каковы бы ни были мои ошибки и заблуждения, я не мог себе представить, что окажусь в центре такой политической кампании, которую стали раздувать вокруг моего имени на Западе.

Осознав это, я поставил в известность Шведскую академию о своем добровольном отказе от Нобелевской премии.

Выезд за пределы моей Родины для меня равносилен смерти, и поэтому я прошу не принимать по отношению ко мне этой крайней меры».

Заканчивалось оно предложением, которое Пастернак написал сам:

«Положа руку на сердце, я кое-что сделал для советской литературы и могу еще быть ей полезен».

Ольга впоследствии корила себя, говоря, что это письмо было ужасной ошибкой, и беря полную ответственность и вину за него на себя. Однако совершенно ясно, что эмиграция из России стала бы для Бориса слишком тяжкой травмой. Он был уже во многих отношениях сломлен, заперт в Переделкине, и единственной его свободой было продолжение повседневной размеренной жизни. Без этого и без привычных любимых мест, которые его окружали, без его любимой матушки-России у него не осталось бы ничего. Изгнание было бы для него хуже самоубийства.

Ирина вспоминала, что в эти дни, когда «над мирным существованием – не только над жизнепорядком, но и над самой жизнью вообще – нависла столь страшная угроза,[521] Б. Л. продолжал поддерживать видимость стабильности, основу ее – режим дня, не позволяя хаосу ворваться в быт». Пастернак не прекращал работать: он решил перевести «Марию Стюарт». Это была не пьеса Шиллера, которую он уже перевел с немецкого, а драма под тем же названием польского поэта-романтика Юлиуша Словацкого. Он «старался сохранить послеобеденный сон, прогулки, «ритуальные» звонки. Но он был уже «вне закона», он был теперь обвиняемым, подследственным, приговор которому еще не произнесен, но ожидается с часу на час, и неизвестно еще, каков он будет». Каждый вечер в девять часов Борис шел в переделкинский писательский клуб, чтобы из тамошней телефонной будки сделать несколько звонков. Он тщательно готовил список людей, которым собирался звонить, и записывал цель каждого звонка – например, обсудить ответ на письмо, выдать распоряжения, касающиеся романа, или позвонить Ирине. «Мне чаще всего звонилось по такому поводу: «Во вторник я буду в Москве, купи, пожалуйста, к этому дню сто конвертов с действительной полоской клея и без картинок, а также разных марок, особенно тех – с бе́лками»», – вспоминала Ирина.

Иногда люди, которым он звонил, грубили ему, иногда его выбивала из колеи их доброта. «Поэтому эти вечерние звонки[522] стали для него мучением – он боялся услышать настороженный или холодный голос, просто грубость, ожидая ее даже от так называемых друзей, и, сознавая, что это мучительно для него, все-таки звонил».

Ирина вспоминала звонок Бориса Лиле Брик, вдове литературного критика Осипа Брика, в период, когда было написано письмо Хрущеву. Был холодный октябрьский вечер, ветер раскачивал сосны. «Мы ждали и о чем-то переговаривались[523] вполголоса, как вдруг услышали громкий плач, почти рыдания. Вбежали в контору, увидели, что Б. Л. не может из-за прорвавшихся рыданий продолжать разговор по телефону». Как только Лиля Брик поняла, что ей звонит Пастернак, она «отозвалась так взволнованно и внезапно, как будто все время ждала его звонка: «Боря, дорогой мой, что же это происходит?» И понятно, что он, выдерживавший грязные оскорбления, на это встревоженное сочувствие не мог не отозваться слезами».