Лара. Нерассказанная история любви, вдохновившая на создание «Доктора Живаго»

– Я не собираюсь поздравлять вас,[474] поскольку дома у меня сидит Поликарпов и требует, чтобы вы отказались от премии, – сказал Федин Борису.

– Ни за что на свете, – ответил Борис. Он попросил Федина дать ему немного времени. А потом лишился чувств.

Придя в сознание, он поспешил за советом к другому соседу, Всеволоду Иванову, автору популярных приключенческих рассказов, жившему через переулок. «Делайте то, что кажется вам правильным[475]; не слушайте никого, – сказал ему Иванов. – Я говорил это вам вчера и скажу снова сегодня: вы – лучший поэт этой эпохи. Вы заслуживаете любых премий».

Тем временем разъяренный Поликарпов возвращался в Москву.

Борис решил послать академии благодарственную телеграмму. «Он был счастлив, в восторге[476] от своей победы, – вспоминал Корней Чуковский, который, прослышав, что Пастернака наградили премией, поехал вместе с внучкой в Переделкино, чтобы поздравить писателя лично. – Я обнял его и задушил поцелуями». Чуковский провозгласил тост, и этот момент был запечатлен западными фотографами на одном из снимков, которые описывает Ольга. Впоследствии, опасаясь, что объятия с Пастернаком[477] могут поставить под угрозу его самого и его близких, Чуковский, который еще раньше стал жертвой клеветнической кампании, написал торопливую записку властям, отрицая свою осведомленность о том, «что «Доктор Живаго» содержит нападки на советскую систему».

Борис извинился перед гостями и поднялся на второй этаж, чтобы составить телеграмму академии. В тексте говорилось: «Бесконечно благодарен, тронут, горд, удивлен, смущен. Пастернак». Когда он закончил писать, Чуковский с внучкой пошли проводить Бориса, собравшегося к Ольге. Поскольку отношение Зинаиды к премии было исключительно критическим, объяснил Борис Чуковскому по дороге, он не собирался брать ее в Стокгольм на официальную церемонию вручения премии.

Ольга вспоминала, что Борис пришел к ней «возбужденный, удивленный». Он рассказал о неожиданном визите Федина и объяснил: «в верхах» настаивают, что он должен «отказаться от премии и романа». Сказал Ольге, что уже послал телеграмму с благодарностями в Стокгольм и не понимает, как можно отказаться от своего романа. Затем он позвонил Ирине в Москву с рассказом о событиях дня.

«Ах, ты уже знаешь, – сказал он разочарованно. – Я сейчас звонил бабушке, подошел Сергей Степанович [новый муж Марии] и даже не поздравил меня почему-то. Да, уже началось, началось!.. Да, приходил Федин, предлагал отказаться. Пришел, словно меня уличили в преступлении, и это вдруг стало всем известно. Только Ивановы, Тамара Владимировна, ах, какая умница! Расцеловала меня. Нет, с Фединым я не стал говорить».

Впоследствии Ирина писала: «Я… была, по-видимому, одной из первых,[478] кому он сообщал о своем решении принять премию, о взятом «курсе», что мама, наверное, находилась в полной растерянности, а паническое настроение окружающих действовало на него болезненно. За секунду все это пронеслось у меня в мозгу. Я отозвалась преувеличенно радостно и ни слова не сказала о своих страхах. Б. Л. был благодарен: «Да? Правда, ты так думаешь? Ах, умница, умница…»

Уйдя от Бориса в тот день, Чуковский заглянул к Федину, который предупредил его: «Пастернак всем нам сильно навредит.[479] Теперь против интеллигенции запустят яростную кампанию». Чуковскому доставили уведомление, требовавшее его присутствия на внеочередном заседании секретариата Союза писателей на следующий день. Курьер сновал из одного переделкинского дома в другой, разнося приглашения писателям, жившим в поселке. Всеволод Иванов, получив свое уведомление, лишился чувств. Домработница обнаружила его лежащим на полу. С диагнозом «предположительно, инсульт» он оказался на месяц прикован к постели.

Когда курьер прибыл на дачу Пастернака, лицо Бориса «потемнело; он схватился за сердце и едва сумел подняться по лестнице в свою комнату». У него начались боли в руке, ощущение было такое, будто ее «ампутировали». Чуковский писал: «Что милосердия не будет[480], это было ясно. Они собирались приковать его к позорному столбу. Они затоптали бы его до смерти, так же как сделали с Зощенко, Мандельштамом, Заболоцким, Мирским и Бенедиктом Лившицем».