Лара. Нерассказанная история любви, вдохновившая на создание «Доктора Живаго»

«Роман, – продолжал он, – был сенсационной находкой для буржуазной реакционной печати. Его подняли на щит самые отъявленные враги Советского Союза, мракобесы разного толка, поджигатели новой мировой войны, провокаторы. Из явления как будто бы литературного они пытаются устроить политический скандал с явной целью обострить международные отношения, подлить масла в огонь «холодной войны», посеять вражду к Советскому Союзу, очернить советскую общественность. Захлебываясь от восторга, антисоветская печать провозгласила роман «лучшим» произведением текущего года, а услужливые холопы крупной буржуазии увенчали Пастернака Нобелевской премией». Статью Заславский завершил такими словами: «Раздутое самомнение обиженного и обозленного обывателя не оставило в душе Пастернака никаких следов советского достоинства и патриотизма. Всей своей деятельностью Пастернак подтверждает, что в нашей социалистической стране, охваченной пафосом строительства светлого коммунистического общества, он – сорняк».

Александр Гладков в тот день сидел в московской парикмахерской на Арбатской площади и услышал, как статью Заславского зачитывают по радио. «Все слушали молча,[486] я бы сказал, с каким-то мрачным молчанием, только один развязный мастер стал вслух рассуждать о том, какую сумму получит Пастернак, но к нему никто не присоединился, и он тоже замолчал. С утра на душе лежала какая-то тяжесть, но молчание это меня ободрило. Я знал, что для Б. Л. тяжелее всего не суровость любых репрессий, а пошлость обывательских кривотолков».

Когда Ирина прочла эти ядовитые нападки, она подумала: как хорошо, что Борис нечасто читает газеты:

«Вся эта чудовищная дешевка[487] уязвляла и ранила его до глубины души – он не мог относиться к ней свысока, презрительно, как мы. Вполне возможно, он принимал всю эту жуткую грязь к сердцу и пытался в отчаянной (и комической) манере оправдать свои поступки перед собой и всеми остальными.

Я часто замечала – и это было особенно очевидно в то время, что он был неспособен воспринимать иронический взгляд на вещи, которые казались другим почти что абсурдными. Например, кто-то попытался развеселить его в те дни, рассказав об услышанном разговоре между двумя бабами в метро: «Что ты на меня кричишь, – говорила одна другой, – что я тебе, живага какая-нибудь, что ли?»

Потом, пересказывая эту историю нам, БЛ изо всех сил делал вид, что находит ее ужасно смешной, но лично я чувствовала – а у меня в те дни прорезалась необыкновенно сильная способность проникать в его чувства, – что на самом деле все это было очень болезненно для него».

Ирина сразу же отправилась в Переделкино с двумя молодыми друзьями-писателями из Литературного института, Юрой и Ваней. Было ясно, что Пастернака станут преследовать, что против него развязана «охота на ведьм», и невозможно было предсказать, чем она может кончиться. Иринины друзья, «испуганные и негодующие», тем не менее горели желанием помочь.

Ольга встретила их на пороге «избушки». Она не ждала дочь в гости. Борис был рад видеть Ирину, но ее спутники не вызвали у него особого энтузиазма. Он хотел, чтобы его оставили в покое. Борис сказал гостям, что надеется, что «его минует чаша сия» и, несмотря на ужасную погоду, – дождь лил ливмя пятеро суток, – пытался казаться жизнерадостным. Ирина объяснила, что члены секретариата Союза писателей договорились встретиться на следующий день, в понедельник 27 октября, чтобы решить судьбу Бориса. «Б. Л. встревожен,[488] я чувствую, как ему хочется, чтобы его миновала чаша сия, чтобы ничего этого не было и чтобы все шло своим чередом – работа, прогулки, письма, посещения кузьмичевского домика».

Ирина и ее друзья пошли проводить Бориса до «Большой дачи». Его одиночество было буквально осязаемым. Прощаясь и благодаря студентов за то, что приехали, он вытащил из кармана клетчатый платок, утирая слезы. «Это было одиночество,[489] порожденное великим мужеством, – вспоминала Ирина. – Он был в обычном своем костюме, который мы очень любили – в кепке, резиновых сапогах и плаще «Дружба»… в этом плаще и кепке и снял его какой-то шведский корреспондент у мостика: руку он прижимает к груди, что обыграно подписью – цитатой из нашего «общего» письма Хрущеву: «Положа руку на сердце, я кое-что сделал для советской литературы»».

В тот вечер Борис признался Ольге, что двое друзей Ирины, Юра и Ваня, сказали ему, что, если они откажутся подписать письмо с требованием изгнать Пастернака из страны, их исключат из Литературного института. Они спросили у Бориса совета. Он посоветовал им подписать: в конце концов, это пустая формальность. Когда они уходили, проводив его до дачи, Борис, по его словам, видел, что они чуть ли не «подпрыгивали от радости», явно испытывая облегчение оттого, что получили личное разрешение Пастернака подписать это письмо. Ольга видела, как больно это ранило Бориса. «Какие странные нынче молодые люди.[490] В наше время такие вещи не делались», – сказал он ей, жалуясь на отсутствие у современной молодежи верности и морального стержня.