Лариса

Внимание людей вновь переключилось на Катерину и Петруху. И эти пытливые взгляды, которых совсем не замечала Катерина, поглощенная искренним горем, взгляды эти нервировали и злили Петруху. Его подмывало подойти к матери, напомнить о себе. Но, решившись подойти, он неожиданно для себя сказал такое наглое и грубое, что сам испугался:

— Мать, дай закурить.

Она непонимающе и все еще всхлипывая, подняла на него лицо.

— Ты же нюхаешь табак, я знаю. У тебя должон быть.

Павел расслышал, сказал:

— Иди отсель, покуда я тебе не закурил!

Петруха хекнул, отступил в темноту. Снова вынырнул на свет с папиросой.

— Спички у кого есть? Нету? Эх, люди! Прикурить человеку не дадут.

Выхватил из пожара головню, прикурил, помедлил, размышляя, куда теперь с нею деться, и не нашел лучшего, как кинуть в огонь обратно.

Пожар стихал.

И люди начали расходиться — молча, без обычных в таких случаях разговоров. Катерина оставалась перед догорающей избой на коленях. Стояла и Дарья. Петруха ходил возле пожарища, пинками забрасывал откатившиеся головни в огонь, и в этом действии его ясно читалось, что поджога своего он боле не намерен скрывать ни перед кем.

Изба Петрухи.

…Ранним утром над пожарищем сеял мелкий холодный дождь. Раскиданные бревна и головни сочились чадом.

Дарья огляделась — кругом ни души. Дождь и утро увели людей, оставили Катерину наедине с горем. С пустым взглядом, мерно покачиваясь, она сидела на земле, обхватив руками остатки оплавленного самовара.

— Пошли, Катерина, пошли. Че ж теперь… У всех будет то же, ты первая, — пыталась увести ее Дарья.

Катерина, казалось, оглохла.

— Идем. Самовар счас поставим…

Пыталась взять из рук Катерины оплавленный кусок меди, но та держала его крепко. Тогда опустилась на землю, подле Катерины, прикрыла ее своим платком, утерла краем лицо, как малому ребенку.

— Ты че, девка, никак помирать собралась? Туды еще никто не обробел. Мне тятька перед смертью так сказал: живи, Дарья, покуль живется. Из сил выбьешься, к нам захочешь — все одно до конца живи, чтоб покрепче зацепить нас с белым светом, занозить в ем, что были мы.

Катерина всхлипнула. Руки сами выпустили самовар. По щекам покатились слезы, расслабляя и успокаивая душу.

Дарья вздохнула, неожиданно для самой себя продолжила:

— Не удивляйся, девка, не надо. Че уж теперь… Все одно мы теперь не своим ходом живем. Тащит… Куда затащит — там и ладно.

Катерина повернула голову к Дарье и долго, жалостливо глядела на нее.

Зерносклад.

…Дождь сломал всю работу. Приезжие спасались от непогоды по избам и палаткам. Местные собрались под навесом зерносклада, ставшего местом сбора жителей вместо разобранной конторы правления. Ждали прибытия Воронцова. Сидели: Павел, Вера Носарева, Андрей, бабка Лиза и Татьяна, Сима с Колькой, Клавка Стригунова, Афанасий. От скуки подзуживали Афанасия, сменившего свою фамилию Кошкин на новую — Коткин.

— За пол-литру свою фамиль-то бабам продал? — допытывалась Вера.

Афанасий оправдывался:

— За литр. За пол-литру — ни в жизнь!

— Справку-то на которую станешь теперь получать? Был Кошкин — стал Коткин.

— Да мне все одно! Что Кошкин, что Мышкин. Шестьдесят годов Кошкиным ходил — никто в рожу не плюнул. Невестки, заразы, смутили. Она им, фамиль-то, не родна. Пристали: на новое место переезжаем, квартира красивая, пущай и фамилия новая, красивая будет. Спрашиваю: «Коткин чем не красивше Кошкина? Наоборот!» А оне подпоили меня и говорят: «Кошкин — это вроде бы ты под бабою ходишь. А Коткин — дак наоборот». Вишь чем, заразы, стравили.

Посмеялись.

Афанасий добавил:

— Только теперь, когда расписуюсь, над этой буковкой крышечку делаю. Не поймешь — «Т» или «Ш».

Подошла Тунгуска. Села в ногах Веры. Трубка — в зубах.

— Вот тоже для чей-то живет человек, — сказал Афанасий.

— Пусть живет, она безвредная.

— Пущай! — согласился Афанасий и громко, точно глухой, скричал Тунгуске: —В поселок-то едешь?

Тунгуска кивнула.

— Ей там, однако, не сладко будет одной.

Вера вздохнула.

— Дали б только корову держать, косить бы дали. Опять же школа-интернат до десятого класса. А тут с четырехлеткой мученье. Куда бы я нонче Ирку свою отправляла? А там она на виду, рядом. Этот поселок — да в Матёру бы к нам!

— Это опять середь Ангары, у дьявола на рогах? — возразила Клава. — Ни сходить никуда, ни съездить!

— Тебе, Клавка, не жалко отседа уезжать, так ты тута не шибко и упиралась. А нас с землею, первым делом, труды роднят. Труды вложим туда — и с тем местом, как с Матёрой, сроднимся.

— Ой, там биться да биться… Ту землицу ни один бог под жилье да под пашню не помышлял.

— Это да, много трудов придется там положить.

— А где наша не пропадала? Вырулим! Обтерпимся. Исхитримся. Где поддадимся маленько, где обратно воротим свое. Были бы силы да не мешали бы мужику — он из любой заразы вылезет. Так я. Павел Мироныч, говорю? Какое твое мнение? — спросил Афанасий.

— Павел Мироныч не шибко выскажется. Он все молчит.