Лариса

Не шевелился лист, не подавали голос птицы. Природа замерла.

И это Дарья поняла по-своему. Все ж попыталась вслушиваться, прошла вперед, вернулась, огляделась…

Тишина. Ничто не отзывалось — не хотело.

— Не откликается?.. — с укоризной покачала она головой. От обиды задрожал подбородок. — И вы отворотились… Так-то, Дарьюшка… Вот и вышла вся твоя польза, до капельки вытекла…

Она постояла, осознавая сказанное самой себе. Потом на прощание обвела вокруг взглядом, тронула ветку.

Та обломилась — сухая и черная.

— Или уж нету вас тут?.. Отлетели душой куда?..

Природа молчала.

Берег реки.

Наступил вечер.

Богодул искал Дарью, следом плелся его пес. Нашел он ее…

Листвень.

…возле обгорелого лиственя. Дарья сидела на земле, в сумерках почти сливаясь с его стволом.

— Японский бог! Живая!.. — наклонился, взял за руку, как ребенка, и повел в деревню.

Улицы деревни.

…У склада их поджидали пожегщики.

— Слышь, дед, оставляем тебя за старшего. Заберут вас завтра с утра. А нам ждать некогда. Так что сам подпалишь свою крепость. Ясно?.. Спички есть?

— Курва! — рыкнул Богодул, а Сима испуганно перевела:

— Есть, есть!.. Мы сами.

Склад Богодула.

…Солнце зашло, быстро темнело. Последние жители Матёры пристраивались на последнюю ночевку. Кто на нарах, кто на полу.

Хотели зажечь свет — не оказалось ни лампы, ни свечки. Богодул занес вскипевший самовар, поставил на ящик.

Пили его в темноте, не слезая с нар.

Дарья в общей суете участия не принимала. Сидела тихо, отрешенно.

В дыру в окне тянуло свежестью. Сима, пряча от нее Коляню, стала укладывать его.

— Ты самовар увезла, ставила там, нет? — спросила Катерина у Насти. Настасья молчала. Наконец подала голос:

— Два раза всего. Один раз при Егоре… — и запнулась.

— Он что, болезнью болел? — осторожно спросила Сима.

— Нет… Здоровый был. Молчал только. Как приехали — слова не вытащишь. Все лежал больше. В тот вечер вижу — глядит на меня. «Че, — говорю, — Егор? Может, че надо?» Чую, неспроста смотрит. «Может, болит у тебя че?» А он мне: «Дожжа, — грит, — че-то долго тут, в городу, нету. Дожжа, — грит, — хочу». И отвернулся к стене.

— Это он смерть чуял, — глядя перед собой, сказала Дарья.

— Чуял, чуял, — согласилась Настя и продолжала: — Я свет убрала, сама на раскладушку. И заснула. Заснула, непутевая!.. Пробуждаюсь — темно и вроде дожжик за окошком идет. Че, думаю, такое? С вечеру-то ни одной тучки не было. Встала — и к окошку: дожж! Неноровистый такой, тихий, землю ишо не смочил. Егор-то, думаю, слышит, нет? Потихоньку говорю: «Егор, дожжик-то пошел. Он тебе на что нужный был?» Молчит. Шарю на стенке-то, шарю. Свет зажгла. А Егор-то мой. Егор-то!..

Настасья опять всхлипнула.

Дарья глядела вперед себя.

Улицы нового поселка.

…На пороге своего нового дома Павел долго счищал грязь с сапог. Лицо, руки, одежда — все было перемазано грязью.

Дом Павла.

С порога прошел сразу в ванную. Вслед, из кухни, донеслось Сонино:

— Господи, откуда ты такой?

— С трактором возились…

Только снял робу, пустил горячую воду, — распахнулась дверь. Запыхавшиеся, из коридора выглядывали Воронцов и Петруха. И сразу вопрос:

— Павел Мироныч, где у вас старуха?

— В Матёре, — ничего не понимая, ответил Павел.

— Как — в Матёре?! — всплеснул руками Воронцов.

— А моя мать? — втиснулся Петруха. — Тоже там?

— А где ей еще быть?.. Сыночка своего ждет не дождется.

— Да вы что, издеваетесь, что ли?! Завтра госкомиссия, а у тебя остров не выселен! Собирайся! Немедленно едем! Сию секунду!

Улицы нового поселка.

Автобус был наготове. Тронулись. Поплыли мимо чистенькие домики нового поселка. Крашеные ограды, пока еще без зелени, крылечки, занавески на окнах, цветы. Проехали площадь… Школу… Детсад… Баню… Магазин… Кинотеатр из стекла… Кафе… Библиотеку… Все уже сияло неоновым светом, афишами, вкусным запахом из булочной.

— Поесть не успел, — чертыхнулся Павел.

За рулем сидел моторист Галкин, угрюмый пожилой мужчина. Не поворачиваясь, протянул Павлу свежий батон.

Павел с жадностью куснул и глянул в сторону Воронцова.

— Борис Андреич, вам, может, не ездить?

(За кадром.)

— …Без вас как-нибудь управимся.

— Не-ет! — вскинулся Воронцов. — Нет, Пинегин. На тебя понадейся — ты мне опять попустительство подкинешь.

Пристань нового поселка.

Перед рекой навстречу фарам поплыли рваные белые хлопья.

— Туман!

— Туман! — радостно подтвердил Петруха. — Может, мы это… Назад?..

Воронцов не счел нужным даже ответить.

Автобус не разворачивая приткнули к воде.

Поднялись на катер. Галкин запустил мотор.

Петруха заглянул в будку сторожа, прикрыл дверь и подпер ее сломанным веслом.

Начали отваливать. На катер перескочил Петруха, с счастливой усмешкой похвалился Павлу:

— Проснется, а выйти — хрен ему. В окошко вылезет. А катер угнали. Запляшет!..

Спятились и на воде развернулись.

Из окошка будки вынырнуло заспанное лицо сторожа.

Берег тут же пропал. Ночь и туман сомкнулись вокруг.

Катер.

Павел устроился позади будки на чурбане и курил. Тяжелели, наливались сыростью лицо и одежда.