Лариса

ГОЛОС. Я тебе не мешаю?

ЛАРИСА. Щас мешаешь. А когда молчишь, не мешаешь. Я и так с трудом.

ГОЛОС. Ладно. Давай.

ЛАРИСА. Ну и вот. Мы когда в Вологду переехали, снимали квартиру у неё. У Елены Степановны Голышевой. ( удивляется сама себе) Ой! И фамилию ведь помню полностью! А дом был частный, по наследству ей достался. Но он был разделен на квартирки, совсем такие маленькие. Хорошо жили, ни скандалов, ничего. Хорошая она была, ученики приходили – она им: Тише, ребята, тут люди живут, не кричите.

И вот ей пришлось дом продавать. Так она с покупателей взяла обязательство, даже к нотариусу потащила, что они жильцов не выгонят. Иначе, сказала, не продам. Согласились. И мы еще года три-четыре там жили. Я Елены Степановны лицо и сейчас помню. Хорошая была женщина. И одинокая.

ГОЛОС. Почему одинокая?

ЛАРИСА. А не знаю. Может, муж на войне погиб. Может, и не было. Не рассказывала ничего. Тогда вообще рассказывать-то не очень все. Времена-то, сам знаешь, тут рассказал – там услыхали. А про войну – дак и вообще никто не любил. Орденами-то трясти, это уж потом начали.

Но вообще раньше люди добрее были и доверяли больше, даже незнакомым. После войны уж, вот уж помню, что уже в Вологде, году в 49-м, мать послала меня в мясной магазин на Советском проспекте, сейчас не знаю, как называется. Дала 100 рублей одной бумажкой. А там был продавец дядя Миша, его все знали. Мясо дорогущее, очень редко покупали - время было тяжелое, он отвесил, даю бумажку, а сдачи нет. Я давай плакать, а он говорит: Девочка, не порти атмосфэру в приличном магазине, а иди домой и разменяй. Деньги потом принесешь. А мясо отдал! Я в слезах с этим свертком побежала домой, соседи разменяли, и обратно. А он ни "молодец", ни "хорошая девочка"... Взял и в кассу положил, как так и надо. Он не сомневался, что я деньги принесу, это для него было нормально! Теперь разве так бывает??? Злые какие-то все теперь и никто никому не верит.

Хотя нет, когда я, уже слепая, в булочную ходила, мужики всегда помогали, и до парадной доведут, и сумку донесут. А бабы смеялись только. Нет, мужики, кажется, не испортились. Хуже стали только бабы.

Вот еще помню одну. Полина Соломоновна Левитина звали.

ГОЛОС. Ты как-то точно имена помнишь, Ларис. Это подозрительно. Нет?

ЛАРИСА. А не знаю как. Что давно – то помню. А что вчера – дак… Подожди, ты мне чаю-то так и не дал, я же просила.

ГОЛОС. Да ты десять минут назад пила.

ЛАРИСА. Не пила. Ни пила я! Хватит на меня врать!

ГОЛОС. Да я давал тебе чаю свежего, вон посмотри, еще и чашка-то теплая.

ЛАРИСА.(почти кричит) Нет! Нет! Не давал ты, нечего из меня дуру делать! Вы уж совсем все, как будто я с ума сошла, ведь прямо обидно даже!

ГОЛОС. Хорошо, хорошо, ладно. Это я забыл просто. Не ты.

ЛАРИСА. Вот так! И нечего!

ГОЛОС. Хорошо, не волнуйся. Давай про Левитину Полину Соломоновну.

ЛАРИСА. Ну и вот. Она соседка наша была, врачихой работала. Ну, это мы так говорили, мол, «врачиха». А она работала в тюрьме, ну, в мужской на Чернышевского, главным врачом. Часов до 10 вечера смена, машины не было, их и вообще тогда не много было – пешком домой, идти минут 40. А уже и темно, да и времена тогда… Ну и напали на неё. Человек восемь обступили, схватили – отдавай деньги, сумку и пальто снимай. Орут, пихают. И вдруг один говорит: Пацаны, это ж наша Соломоновна! Полина Соломоновна, Вы простите нас, мы просто вас не узнали.

Она зэков этих от карцера спасала, и операции делала, и вообще, добрая очень женщина была. С того раза каждый вечер её двое с работы встречали – не волнуйтесь, Полина Соломоновна, мы просто сзади будем идти и с вами ничего не случится. Она и имен их не знала, а они до дома доводили – и исчезали. А то всё зеки да зеки, грабители да убийцы.

Не все сволочи, сынок. Добрые люди тоже есть. Везде.

Дак чай-то где?

ГОЛОС. О, господи.

ЛАРИСА. Вот тебе и господи. Вы ведь все думаете, что это я вредничаю, что это у меня характер испортился. А я ж не виновата, что у меня в голове радуга играет! И все так быстро меняется, я прямо не успеваю, то одна картинка, то другая, потом музыка заиграла, Рио Рита, потом облака поплыли и паровоз по ним несется, а в паровозе дед наш сидит и подмигивает, Ларииискаааа, говорит. А из трубы облака, облака, белые-белые плывут. А паровоз малиновый.

А потом Маруська, ну кошка-то наша, вдруг на колени запрыгнет – и все, замурчала и я дома опять, на стуле сижу и сплю. Все время спать хочется, все время.

Ой, кружка какая горячая! Не буду пока пить, пусть поостынет. Я сколько говорила, что не могу такой горячий?

И все время вот такая карусель, как в детстве во сне. А они думают, я вредная стала. А я и не вредная совсем. Я прост о стала маленькая! Мне надо платьице, носочки. Баранки. Куклу вот. Я ж не виновата. Я и плачу-то не так же просто, а что обидели. Потому что не надо обижать. Да и всё.