Лариса

ГОЛОС. Думаешь, ты одна такая? Дайте, мол, еще раз попробую? Думаешь, другие-то не хотят? Да все хотят. И все всё будут делать правильно, конечно. Уж теперь-то. А если дать – будет все то же самое. И жить будут так же, и не исправят ничего, а только нового нагромоздят. Тяжело с вами.

ЛАРИСА. А с тобой-то, думаешь, легко?

ГОЛОС. Так!

ЛАРИСА. Хуяк!

ГОЛОС. Ты чего, мать? В своем уме-то? Материться на людях.

ЛАРИСА. Ничего, люди не обидятся. Люди и похуже слыхали. И видали. А я-то вот ничего не увижу.

(к воображаемым людям)

А вы думаете, что понимаете, как это – ничего не видеть. Вы не понимаете, ни черта вы не понимаете.

Я всю жизнь видела. И всю жизнь все сама и сама, никто ведь не помогал. А тут раз – и ничего не можешь. Вот как свет выключили. Весь мир выключили – и все. Вот выключите сейчас свет. Выключите, ненадолго, пусть они почувствуют.

(свет полностью гаснет)

Вот. И ничего не можешь, и все только наощупь. И ты все время в этой черноте, потом уж и день с ночью перестаешь различать. И что приснилось, а что на самом деле. Это же страшно, ребята. Это страшно очень! Вы минуту сидите – и вам уже страшно. И вы уж соседа за локоть хватаете, и уже думаете, а когда включат свет опять. А вот и представьте, что больше никогда! Всё! Вот так теперь всегда будет. Откроют двери – а там то же самое. На улице то же самое и дома то же самое.

Как будто одна осталась и больше никого в мире нет. Потом-то привыкаешь. Включайте, а то они уж там дрожат.

(свет возвращается)

Ну, вот. Вам включили, а мне уже не включат. И так 20 лет.

А там ведь эту инвалидность-то нужно было еще раз в год подтверждать! Ну ладно, я слепая – может, за год и прозрела. Дак там другие-то сидели в этом собесе – у кого руки нет, у кого ноги. Тоже, видать, могли отрасти за год. Может, чудом, а что, теперь все что угодно может быть.

И сидит в кабинете гаденыш, мне Генка рассказал потом, что толстый такой, лет тридцать, холеный, в очках дорогих. Вы, говорит, зеленое свидетельство не получили, дак я вам пенсию не продлю.

Я в слезы – а как его я получу-то, я же слепая! Заявление давно сдали, а получить-то мне как? И реву. А он – а ваши проблемы, сейчас охрану вызову. И встает, стул аж загремел. А я уж ору: сволочь, говорю, ты, вот ты кто. Мне семьдесят лет, я всю жизнь работала, чтобы ты тут сидел командовал, а ты охрану будешь вызывать? Вызывай! Поглядим, как охрана слепую старуху будет из собеса выкидывать. А он уж прям хрипит, чуть на стол не залез, злой такой, собака. Генка убежал, привел тетку из соседнего кабинета. И все, главное, нашлось. И это зеленое удостоверение, и пенсию продлили, тетка извинялась, мол, бывают ошибки. Ну, мы и домой пошли. А мордатый даже и не извинился, как так и надо.

Вот чтоб ему жена с каждым соседом изменила хотя бы по разику, гаду. Больше-то не надо, тоже же человек. Хоть и козел злой. Да и ну его, я уж и забыла. Наплевать, пусть не изменяет, пускай понос ему будет, он потом проходит все равно. Главное, чтоб прямо на работе обосрался.

ГОЛОС.(смеется) Ну, наконец-то! Хоть кто-то козел у тебя! (смеется) А то всё «люди все хорошие, сынок». Я уж думал, ничего интересного и не будет – а тут тебе и мужья-алкаши, и говнюк из собеса! Прям отлегло.

ЛАРИСА. А тебе про хорошее не нравится, что ли? Ты дерьма-то мало видел, соскучился?

ГОЛОС. Да нет, я просто уж боялся, что…

ЛАРИСА.(перебивает его) И я боялась. Щас-то нееет. А тогда-то…. (решает, говорить или нет)….Ой….. как мне страшно было, вам так не бывает…

(отворачивается, не хочет, чтобы видели ее лицо, наверное, лучше, чтобы и вообще не видели)

Он ночью придет, отчим, сядет. Второй муж-то ее. Послевоенный и на всю жизнь. Сначала просто сидит, потом по голове начинает гладить. Думает, я сплю, а я-то не сплю, я все чувствовала и уже боялась его. Ну, вот, а потом и дальше руками начинает. А я все думала и придумала – что сразу как будто просыпаюсь. Он и уходил. А потом догадался, что я притворяюсь – и стал уж прямо: Лариска, Лариска, ну чего ты! Тебе ж самой приятно будет. И дышит, дышит как паровоз прямо, а мне-то уже четырнадцать, я ж все понимаю, чего ему надо.

Я и его боялась, и матери боялась сказать. А потом решилась, она полы мыла. Да ты что, говорит, совсем ополоумела? Ты чего несешь-то? И тряпкой меня. И пощечину. Я убежала. Как я ревела-то, дак оой… И вот с тех пор я и стала и потаскуха, и бесстыжая, и всякая. А я до техникума даже не знала, чего как делают-то, откуда было знать, это ж не сейчас, пятидесятые годы.

Мне вот что и обидно-то было – хоть бы сделала чего! А я ведь ничего!

Ну, а потом как-то все и забылось. Ну, он забыл, мать забыла, а я-то не забыла. Простить-то простила уж давно, но помню-то все.