Ларк-Райз

Младшее же поколение время от времени еще выбиралось на праздники других деревень и клубные гулянья. В селениях покрупнее эти мероприятия напоминали маленькие ярмарки с каруселями, качелями и «кокосовыми тирами». На клубных гуляньях присутствовали духовые оркестры и проводились шествия членов клуба, все надевали розетки и широкие ленты через плечо, окрашенные в цвета клуба. На лужайке устраивали танцы под оркестр, и в деревню, где проходил праздник или клубное гулянье, стекались сельские жители со всей округи.

В Вербное воскресенье, именовавшееся тут Фиговым, в Ларк-Райзе тоже устраивался небольшой праздник. Домой приносили ветки вербы с мягкими золотистыми и серебристыми сережками, называемые в здешних краях вайями, чтобы украсить комнаты или вставить в петлицу перед походом в церковь. Дети из «крайнего дома» любили собирать ветки вербы, расставлять их по горшкам и вазам и украшать ими рамы картин. Еще больше им нравился старинный обычай есть в Вербное воскресенье фиги. За неделю до Вербного воскресенья жена трактирщика закупалась этим товаром, чтобы в праздник продавать его в своей маленькой лавочке по пенсу за штуку. Самые опытные стряпухи готовили на ужин фиговый пудинг, а дети покупали за пенни одну фигу, завернутую в синюю бумагу, и лакомились ею по дороге в воскресную школу.

Обычай собирать вербу, должно быть, сохранился с прежних католических времен, когда во многих английских церквях верба при освящении в Вербное воскресенье заменяла пальму. Первоначальный смысл употребления фиг в этот день был прочно забыт; но оно считалось необходимым, и дети, обычно эгоистичные, делились своими фигами, по крайней мере кусочками, с теми немногими несчастливцами, у которых не было пенни.

В Ночи костров, устраивавшейся пятого ноября, ничего таинственного не было. Родители подробно рассказывали любознательным детям о Пороховом заговоре и «этом предателе Гае Фоксе с его черной маской», как будто это случилось совсем недавно; а накануне Ночи мальчики и молодые парни обходили деревню, стучались во все двери, кроме самых бедных, и распевали:

Помни изменников, помни предателей,
Помни пятое ноября.
В память о Якове прутик и палку дай,
Хвороста дай для костра.
Если вязанку не дашь, то лишишься двух.
Тем хуже тогда для тебя.

Те немногие хозяйки, у которых имелись вязанки хвороста (собранного осенью в подлеске и продававшегося по цене шиллинг шесть пенсов за два десятка), жертвовали им одну-две охапки; другие давали обрезанные с живой изгороди ветки, кусок старого столба или еще что-нибудь, имевшееся под рукой, и ребятам удавалось наскрести топлива, чтобы развести на одном из пустых участков небольшой костер, а потом они с воплями прыгали через него и пекли в золе картошку и каштаны, как это делают мальчишки во всем мире.

Время жатвы само по себе являлось праздником. Мужчины хоть и называли его страдой, однако наслаждались суетой и волнением, сопровождавшими сбор урожая, а также собственной значимостью, ведь они были умелыми и надежными работниками, чей напряженный труд вознаграждался пивом за счет фермера и денежной премией.

Восьмидесятые годы принесли с собой череду знойных лет, и в преддверии жатвы детей из «крайнего дома» день за днем будили переливчатое жемчужно-розовое сияние чудесного летнего рассвета и шелест утреннего ветерка в спелых нивах, начинавшихся прямо за порогом.

И вот в один прекрасный день мужчины спозаранок выходили из своих коттеджей, натягивая пиджаки, раскуривая трубки, и кричали друг другу, глядя в небо:

– Думаешь, погода продержится?

В течение трех с лишним недель, что продолжалась жатва, Ларк-Райз просыпался еще до рассвета, и уютные ароматы жарящегося бекона, горящих дров и табачного дыма перебивали чистый, влажный земляной запах, шедший с полей. У школьников были каникулы, и детям из «крайнего дома» всегда хотелось встать на несколько часов раньше, чем обычно. На лугах, окружавших Фордлоу, росли грибы, и иногда Лоре и Эдмунду разрешали собирать их, чтобы поджарить на завтрак. Но чаще их не пускали, поскольку росистая трава портила обувь.

– Угробить отличную обувь за шесть шиллингов ради грибов на шесть пенсов! – в отчаянии восклицала мать.

Впрочем, для этой цели дома хранились старые башмаки; брат с сестрой одевались, тихо спускались вниз, чтобы не потревожить младших, и с кусками хлеба с маслом в руках отправлялись в росистый утренний мир.

На фоне колышущихся золотых полей живые изгороди казались темными, тяжелыми, глянцевитыми от росы; мельчайшие капельки унизывали тонкую паутину, а детские ступни оставляли на влажном дерне продолговатые темные дорожки. В воздухе витали ночные ароматы соломы, цветов и влажной земли, небо было покрыто пушистыми розовыми облачками.