Ларк-Райз

Все шло хорошо, и мистер Марли стал поговаривать о том, чтобы обучать Эдмунда латыни, но в один неудачный момент, застав дома отца детей, он обвинил его в пренебрежении религиозными обязанностями. Отец, вообще никогда не ходивший в церковь и называвший себя агностиком, возмутился, возникла перепалка, которая закончилась тем, что мистеру Марли было велено никогда больше не переступать этого порога. Так что приятные чаепития и беседы с викарием прекратились, хотя он по-прежнему оставался добрым другом семьи и иногда подходил к двери коттеджа, чтобы поговорить с Эммой, однако щепетильно старался не переступать порога. А через несколько месяцев священник скончался, обстоятельства изменились, и мистер Марли покинул приход.

Пять-шесть лет спустя, когда Эдмунд и Лора уже оставили родной дом, их мать, хмурым зимним днем сидевшая у камина, услышала стук в дверь и, открыв ее, обнаружила на пороге мистера Марли. Отмахнувшись от старой ссоры, она пригласила гостя в дом и настояла на том, чтобы приготовить ему чай. К той поре он совсем одряхлел, и Эмма подумала, что у него очень хилый вид; но, несмотря на это, мистер Марли прошел много миль пешком из прихода, где временно исполнял обязанности викария. Пока хозяйка готовила тосты, гость сидел у камина, и они говорили о ее отсутствующих и оставшихся детях, о соседях и друзьях. Он просидел у нее очень долго, отчасти потому, что им так много нужно было сказать друг другу, отчасти – потому что страшно устал и, как ей почудилось, был болен.

Вскоре вернулся с работы Лорин отец, наступил напряженный момент, который, к большому облегчению Эммы, завершился вежливым рукопожатием. Либо былая враждебность была забыта, либо в ней раскаялись.

Отец сразу понял, что старик не в том состоянии, чтобы вечером, да в такую погоду, преодолеть семь или восемь миль, и уговаривал его даже не помышлять об этом. Но что было делать? Железнодорожная станция, даже если бы там был удобный поезд, находилась далеко, и в радиусе трех миль не было ни одного транспортного средства, которое можно было арендовать. Затем было высказано предположение, что запряженная ослом повозка мастера Эшли – лучше, чем ничего, и отец отправился ее одалживать. Он подогнал повозку к садовой калитке, потому что ему пришлось самому ею управлять, и, что удивительно, проявил полную готовность отвезти старика, хотя только что вернулся с работы усталый, мокрый и голодный.

Гостя усадили в повозку, укрыли ему колени старой меховой шубой, когда-то принадлежавшей бабушке Лоры и Эдмунда, и положили в ноги горячий кирпич; он уже собирался попрощаться, и тут мать, словно Марфа, воскликнула:

– Жаль, что джентльмену вроде вас подали такой убогий выезд.

– Убогий? – воскликнул мистер Марли. – Я горжусь им и навсегда запомню этот день. Мой Господь, как вы знаете, проехал по Иерусалиму на одном из этих милых терпеливых животных!

Две недели спустя Эмма прочитала в местной газете, что преподобный Альфред Огастес Перегрин Марли, замещавший викария такого-то прихода, потерял сознание и умер у алтаря во время совершения Святого Причастия.

XV. Праздник урожая

Если бы одну из женщин деревни обвинили в том, что она бережет свое парадное платье, вместо того чтобы носить его, она бы рассмеялась и ответила:

– Ах! Я приберегаю его для больших праздников и «ночи костров».

В таких случаях парадное платье служило долго, ведь праздников было очень мало и почти ни один из них не требовал особого туалета.

Рождество проводили очень тихо. Мужчинам давали выходной, школьники и прихожане посещали рождественские службы. Матери маленьких детей покупали своим чадам по апельсину и горсти орехов; но, за исключением «крайнего дома» и трактира, чулки нигде не вешали, а те, у кого не было доброй старшей сестры или тетушки в услужении, которые присылали гостинцы, рождественских подарков не получали.

И все же сельским жителям удавалось немного попировать. Каждый год фермер закалывал для этой цели быка и выдавал всем своим работникам по куску говядины, который красовался на рождественском обеденном столе рядом с пудингом – не традиционным рождественским лакомством, а вареным пудингом из нутряного сала, щедро сдобренным изюмом. На потолке и над картинами вешали гирлянды из плюща и других вечнозеленых растений (остролиста в здешних краях не было); откупоривали бутылку домашнего вина, жарко натапливали камин и, плотнее закрыв двери и окна, чтобы защититься от пронизывающей зимней стужи, усаживались перед очагом, чтобы провести этот день чуть более торжественно, чем обычное воскресенье. Соседей навещали редко, воссоединения семей не случалось вовсе, так как в это время года дочери, находившиеся в услужении, были нужны своим хозяевам, а те немногие сыновья, что уехали из родного дома, в основном служили в армии, за границей.