Ларочка

Бабич включил телевизор по приказу хозяйки кабинета.

– Он не хочет, чтобы я выступала, – сказала Лариса презрительно.

– Почему ты так думаешь? – поинтересовалось сразу несколько гостей.

– Знаю. Несчастный вывернутый человек, все делает назло себе. Я ему давно поперек горла, и именно поэтому он меня никогда не выгонит. Да и побоится. Не знаю почему, но почти все фронтовики оказались такими трусами в мирной жизни. Видимо, под пулями проще, чем сказать что-то человеку в глаза.

– Не знаю, не была под пулями. Под офицерами была, а вот под пулями… Спасибо, Милок.

Милован как раз повернулся к ней со сложно построенным бутербродом. Обычно благосклонная к фривольностям и флирту, Лариса почти вспылила при виде этого акта невинного ухажерства. Она внутренне одергивала себя – ничего, ничего, уже скоро, уже совсем скоро. Все станет на свои места!

– Хватит вам!

– Не поняла, – сказала Гапа.

На экране рядом с привычно озабоченным Евгением Киселевым появился генерал Белугин. Все, даже ироничный Милован, повернулись к ящику.

Киселев в своей замедленной, преувеличенно серьезной манере обрисовывал обстоятельства данного внезапного визита. Поползли, мол, где-то слухи, что готовится чуть ли не самая настоящая вооруженная акция против лиц и установлений действующего режима, и некоторые горячие головы готовы бросить обвинение конкретным людям и организациям. И вот сейчас у нас в студии генерал Белугин, не понаслышке знающий положение дел в определенной среде, в военном сообществе, скажет, насколько эти слухи обоснованны.

Лариса вся подобралась, внутри у нее вспыхнул бесшумный пламень, глаза, и не только глаза излучали свет победоносной уверенности. На нее было смотреть намного интереснее, чем на экран. Там лишенный фуражки Белугин, медленно, еще медленнее Киселева, произнося слова, уверял, что существующие, да, существующие организации патриотического офицерства ни в коем случае не помышляют об актах прямого насилия и вообще какого бы то ни было нарушения закона. Только сумасшедшие и провокаторы могут возводить на здоровые силы, связанные с Министерством обороны и Сужбой безопасности, такие обвинения.

Она не знала, какой задумывалась эта речь, генерал, как известно, являлся человеком слишком в себе, но Лариса чувствовала, что звучат не совсем те слова, не те формулировки, которых ей хотелось бы ожидать.

Самое первое впечатление – Белугин неубедителен. Нет, он играет выправкой и римскими морщинами, он не суетится словесно и улыбается скорее снисходительно, чем заискивающе. Но что он несет?!

То есть как, никаких актов сопротивления?

То есть как, абсолютное подчинение закону и режиму?! Это какому режиму? Это какому закону?! Грабительскому закону и предательскому режиму?!

Киселев удовлетворенно кивал:

– Так, значит, вы можете сейчас официально утверждать, что все эти силы, о которых шла речь, лояльны власти.

Белугин посмотрел в камеру, едва заметно дернул щекой и чуть кивнул:

– Лояльны.

Все собравшиеся повернулись к Ларисе. Никто не был до такой уж степени в курсе внутренних механизмов этой ситуации, и никакой немой сцены быть не могло. Однако какие-то недоумения образовались. Зачем мы были позваны? Только ради выпивки и генеральского бенефиса? Лариса сидела молча и тихо гасла. И чувствовала себя мгновенно замурованной в огромной глыбе несчастья и стыда. Так продолжалось несколько очень длинных секунд. И главное, не было понятно, как это прекратить. Всяческие словесные объяснения были невозможны, унизиться до этого она не могла. Но и другого выхода из этого немого кошмара не было.

Помощь поступила из неожиданного и, в общем-то, отвратительного источника. В кабинет заглянула искаженная страхом быть обруганной Саша и сообщила, что Михаил Михайлович снова напоминает: надо бы выступить, Лариса Николаевна, «если хотите».

Это был выход в прямом смысле слова.

Лариса резко встала и пошла вон из кабинета. Какое облегчение – не объяснять ничего! Гапа кинулась за ней. Она единственная знала всю подоплеку ситуации, ее жгло любопытство, что теперь будет делать подружка, после того как из-под нее настолько выбили табуретку. Вид агонии – самое знобящее зрелище. Гапа даже отказалась от что-то обещающего флирта с Милованом. Сам он от него отказываться не стал и потянулся вслед за армейской красоткой. Это уже напоминало начало культпохода. Прокопенко, Бабич, Волчок также стали подниматься. Только хлеборез остался. Его проблемы военных матерей совершенно не интересовали.

Лариса вошла в президиум, когда на трибуне разливалась крупная тетка с халой, чудовищным крашеным ртом и опухшими глазами – от непрерывного горевания над проблемой: мальчик в армии. Она рассказывала историю, принципиально не связанную с ее ребенком, все-таки спасенным ее усилиями от кошмара военных действий под Аргуном. Она уничтожала какого-то подполковника, не только сбывавшего соляру боевикам, но и заставлявшего доставлять ее вражеским покупателям не кого-нибудь, а своих бойцов. Что кончилось плохо. Из очередного выезда с товаром пара солдатиков не вернулась.