Читаем Ларочка полностью

Ларочка

Все было обставлено тихо, скромно, но с достоинством и чувством. Отец Александр был великолепен. Великолепен был и генерал. Церемония носила несомненный, благородный, даже аристократический оттенок. Как будто проходила не в Кузьминках.

Признаться, Лариса подумывала о том, чтобы перенести ее в какой-то другой приход. Надо сказать, что отец Александр стал вызывать у нее сомнения своими некоторыми высказываниями. Ляпнул как-то однажды во время важнейшего разговора о судьбах Отечества, что «вот, мол, Лариса Николаевна, вы лично можете войти в Царствие Небесное, и какой-нибудь Иван Петрович Сидоров может, а Россия не может войти в Царствие Небесное». Из этого что же выходит, что спасение души может вступить, при каких-то, конечно, чрезвычайных обстоятельствах, в противоречие со спасением России?

Лариса пожаловалась Питириму. Бережной поморщился, но кивнул: да, остается, видать, в отце Александре старая интеллигентская отрыжка. Архите-ектор, мать его. Не обращай, Лара, внимания, мужик-то в целом свой. В общем, разговора не получилось, Пит был пьяноват, и не первую неделю. Конечно, его мощная духовная оптика оставалась в целом в сохранности, но бытовое общение с ним было затруднено.

– А еще он иной раз задается вопросами совсем странными. Например, что Родина может потребовать у человека? Жизнь? Пожалуйста, бери, Родина. А вот честь? Может ли Родина потребовать у человека честь? И Родина ли она после этого? Жизнь положить «за други своя» почетно. Но до конца ВСЕ претерпеть? Тут вопрос. Хочется знать прейскурант, что входит в это «ВСЕ», прежде чем объявлять согласие. И это спрашивает русский священник?!

– Н-да.

– Какая-то гнилая мысль, согласись? – тормошила товарища Лариса.

Питирим морщился и отмахивался и норовил задремать.

Лион Иванович уныло кивнул, про крещение он вообще не считал возможным говорить.

– В общем, так, дядя Ли, сейчас я взять Егора не могу, хотя все, что ты сказал, приняла к сведению. Для его же пользы не могу. Он тебе про Шахматово не рассказывал? Я не могу уйти с работы.

Старик вздохнул:

– Я понимаю.

– Вот видишь, сам видишь.

– И Виктория хворает, – сказал он тихо.

– Что с ней?

– Все то же – старость. А также ноги, давление и далее по списку.

В Ларисе поднялась волна раздражения: старик что, намекает, что я и бабулю должна взять к себе для ухода? Или – в груди неприятно екнуло – дело намного хуже. Он собирается взять ее к себе, тогда сын, вытесненный оттуда, просто «силою вещей» вселяется сюда, в квартиру, в которую уже минут через пятнадцать во всем своем великолепии ввалится довольно молодой генерал, пока, правда, еще не совсем свободный.

Ситуация еще, оказывается, хуже, чем казалась в начале разговора.

– Но, подожди, но там же был этот офицер… Стебельков. Правда, она его выгнала.

– Она его много раз выгоняла, и однажды он больше уже не пришел. Так бывает. Но этой истории уже лет семь.

– А я думала, что все так и крутится, даже интересоваться перестала.

– Да, время летит.

Лариса с жалостью посмотрела на Лиона Ивановича. Ему – конферансье – так не шло говорить такие явные банальности: он сразу становился каким-то обреченным.

– Ну, хотя бы сделай самое простое.

– Что?

– Сделай так, чтобы его не забрали в армию.

– Пусть поступает в институт. Ты сам говорил – интеллигентный мальчик, много читает.

Лион Иванович развел руками:

– Не хочет.

– Что значит «не хочет»?

– Ну, такая теперь молодежь. Все им по барабану. Специально влезут в дерьмо, чтобы обратить на себя внимание. Пойду, говорит, торговать в Лужники видеокассетами с порнухой.

– Что?!

– Вот то! Почему я к тебе прибежал.

Лариса посмотрела на часы:

– Ладно, я поняла. Сейчас я не могу. Я поняла, поняла. Не знаю, что делать, но придумаю, что делать.

– Ему нельзя в армию, Лара.

– Его и так не возьмут по зрению.

– Да нормальное у него зрение, очки он носит с простыми стеклами без диоптрий. Тоже заноза характера.

– Пороть его надо!

– Поздно.

– Пороть никого не поздно…

– И никого не нужно.

– Вот, вот, дядя Ли, ты происходишь от слова «либерализм». До чего довел мальчишку!