Ласковые игры

Мотт глянул туда, куда она стремилась. Второй чемодан был совсем рядом. Протяни Трисс руку – и все, ни рэлли не будет потеряно зря! «Может черт с ним, с другим? Вытянуть девку и свалить с тем, что есть? – мелькнула в голове предательская мысль и тут же стерлась очередным ненасытным порывом – черта с два! В одном чемодане ведь только половина выигрыша! Половина! А нужен весь… Весь – и точка!»

– Давай, доставай! – напрягая мышцы, потребовал охотник, и Трисс, алчущая и безумная, растянулась, словно став гуттаперчевой…

Ее глаза светились от счастья, а лицо кривилось сильней, чем при самом диком оргазме. Ее пальцы коснулись заветной ручки, но подлые корни двинулись в очередной раз, скидывая с себя дрожащие, уставшие от напряжения пальцы Мотта… И все полетели в подземную тьму. И всё полетело в нее…

Один из чемоданов раскрылся в полете. Вожделенные рэлли разлетелись из него победным фейерверком. Они кружились над бездной, оседали на вьющихся корнях.

Мир рушился, земля стонала, билось под ней что-то грозное и живое… И только веселым купюрам было все равно – они порхали бабочками, словно смеясь над теми, кто обожествил их и вознес до небес. А потом падали. Прямо в преисподнюю, над которой, впившись обломками ногтей в корни, висела Трисс.

Вместо того чтобы бороться за жизнь и лезть наверх, обезумевшая блондинка заворожено смотрела на денежный дождь. По щекам ее катились слезы. Соленые слезы обреченности.

«Жизнь потеряла смысл! Все! Конец! Денег больше нет! А что если там… внизу… на дне…» – била по вискам болезненная мысль. Трисс начала разжимать пальцы, но инстинкт самосохранения пробудился внутри, неподвластный могуществу денег. Участница вцепилась в корни с новой силой, подтянулась, закинула голову наверх. Там светило солнце.

***

Уже несколько часов Жак бессмысленно бродил между деревьями. Он не замечал ничего вокруг, и ему крупно везло – рядом не оказалось ни души.

Впрочем, Жак не мог в полной мере оценить собственную удачливость. Не до того ему было! Вот уже несколько часов его обезумевший мозг жил собственной жизнью.

В висках не умолкал хор голосов, настойчивых и злых. Осуждающих, мерзких голосов, что устроили судилище в Жаковой голове, не спросив разрешения у хозяина.

– «Ты плохой муж! Отвратительный! Неблагодарный! Грубый! Жадный! Я буду перевоспитывать тебя… я сделаю тебя лучше, правильнее, идеальнее!» – вещал кто-то, и сложно было разобрать, в мыслях или наяву.

Жак мог поклясться, что этот голос принадлежит Шах. Но где она? Мужчина в безумии закрутился на месте, как подбитый камнем пес. Вглядываясь в хоровод несущихся по кругу деревьев, он выкрикнул отчаянно и гневно:

– Какого черта, Шах! Как ты смеешь осуждать меня, глупая баба? Я хороший муж! Лучший муж! Идеальный мужчина!

– «Не-е-ет, Жак. Какой же ты идеальный? У тебя все неидеальное. Неидеальный рост, неидеальная грудь и даже неидеальные глаза!» – издевательски пел проклятый голос, и тембр его, слишком высокий, чтобы принадлежать человеческому существу, резал виски, как нож масло.

– Заткнись, тварь! Замолчи! Я знаю себе цену, тебе не убедить меня…

Жак лгал. Конечно же, лгал! Голос в голове был слишком убедителен, чтобы противиться ему. Он заставлял верить в каждое слово, внимать и содрогаться от безысходности истины, которую он внушал. Несовершенство. Неудачник. Слабак. Хуже всех… Жак уже почти до конца уверовал в это, и его с головой затопило отчаяние. Несправедливо! Как несправедливо! Ведь он старался быть хорошим, занимался спортом, следил за собой… И что же, все было тщетно?

– Ты несовершенен, Жак, – продолжал пытать голос, теперь он несся отовсюду и грохотал, подобно груму, – тебе не дано быть хорошим. Ты не притягателен, не сексуален. Ты скучен и жалок. Ты ленив и нищ. Нищ душой. Нищ телом. Ты – жалкое подобие мужчины. Ты ничто! Ничто…

– А-а-а! Отстань от меня! Замолчи!

Сумасшествие завладело Жаком. Лес будто ожил. Отовсюду – из травы, из ветвей, из-под земли – полезли какие-то расплывчатые фигуры, и реальность отступила окончательно.

Жак уже не разбирал, где явь, а где безумный угар. Он метался из стороны в сторону, что-то кричал, срывал голос, до боли, до слез. Спасения не было. Не было конца потокам осуждений, придирок и насмешек. Самым ужасным было то, что Жак поверил и больше не спорил – да, он ничто. Он жалок, и выхода нет. Что бы он ни делал, голос не примет его, будет осуждать и гнобить. Насмехаться… А самое страшное, Жаку вдруг показалось, что так было всегда. Ну, если не всегда, то очень давно это все началось. Где-то в начале их с Шахерезадой брака. Моральное бессилие лишающее способности радоваться, веры в себя и энергии. Ощущение, будто мир всегда грязен и черен, при солнце ли, при луне…

Новая реальность. Новая память. Он полностью поверил в собственные страдания, в то, что прожил последнее восемь лет не лощеным эгоистом и бабником, а жертвой – несчастным, депрессивным человеком, потерявшим веру в будущее. Восемь лет! И снова никакого просвета! Его снова раздавили, унизили, предали. Какой смысл в такой жизни? Какой?