Ласковый убийца

— Ефим Давыдович? Это снова я. У тебя начались проблемы? Слышал сейчас по радио. Хорошо, что никто не погиб: могло быть и хуже. Ты знаешь, многие неприятности случаются из-за нашей невнимательности. Иногда бывает, что судьба посылает человеку предупреждение, а он не понимает. У нас, у горцев, есть такая примета: если еврей, проснувшись утром, находит в своей заднице муляж бомбы — самый простенький: два деревянных брусочка и картонный циферблат с нарисованными стрелками — то не надо бежать к раввину, не надо бежать к проктологу; ровно через месяц, минута в минуту, эта бомба взорвется. Что бы ты ни делал — все равно взорвется. Запомни. Тебе может пригодиться народная мудрость. Потому что самое время перестать думать о чужих деньгах, а вспомнить, наконец, о своей заднице. Пока!

* * *

Берзон после этого разговора отдал все необходимые распоряжения, бросил дела и умчался в неизвестном направлении — подальше от Москвы.

Его секретарь неизменно отвечал находящемуся на грани истерики Ивану Степановичу:

— Ефима Давыдовича нет в городе. Когда вернется, не знаю. У него появились неотложные дела. Нет, для вас ничего не просил передать. Сожалею. Он свяжется с вами, если потребуется. Простите, но я не располагаю полной информацией. Это все, что я могу вам сказать. Извините, у нас сегодня тяжелый день — вы, наверное, слышали сообщения по радио и телевидению. Всего хорошего. До свидания.

* * *

Красичков снова получил посылку: еще два пальца. Кассета на этот раз не прилагалась.

Он звонил на мобильный сына, но телефон больше не отвечал. Он звонил Берзону — тот куда-то пропал.

Он уже смирился с тем, что придется отдать выкуп, но неизвестный шантажист почему-то больше не объявлялся.

Шло время: час за часом, и вот, когда Красичков сам уже хотел поскорее избавиться от денег, лишь бы прекратить мучительную пытку неизвестностью, в этот момент раздался звонок.

— Ну что? Помог тебе твой Берзон? Больше не будешь дергаться? Тогда слушай: сделаешь все по обычной схеме — переведешь деньги в оффшор, на счета "Пассат-банка". Оттуда — на корреспондентский счет в московском представительстве калининградского "Антей-банка". Оттуда — на восемь различных корреспондентских счетов фонда "Милосердие и справедливость", которые открыты в следующих банках… Возьми бумагу и ручку, запиши…

* * *

ЕФИМОВ. НАПИСАНО КАРАНДАШОМ НА ОБОРОТЕ МАШИНОПИСНЫХ ЧЕРНОВИКОВ.

Да! Я ведь так и не рассказал историю своей первой книги. Она называлась… уже и не помню, как. Неважно.

Итак, рукопись мне вернули. Пожелали "дальнейших творческих успехов" и подарили рецензию этого самого Болтушко: на память.

Я повесил ее над своим письменным столом и перечитывал, наслаждаясь: Боже, что за идиот!

Он совершенно не умел писать: в одном предложении норовил дважды вставить "который".

Мою книжку он разругал во все корки: самым крепким словечком было "достоевщина". Как раз на "достоевщину" я не обиделся.

Герой моей книги был медиком. На этот счет г-н Болтушко проехался следующим образом: "…ов выглядит слишком вялым. А ведь его можно показать довольно живо и энергично — он же врач "скорой помощи". Пусть он жизнь кому-нибудь спасет — вопреки инструкции." Можно подумать, на "скорой" главная инструкция — ни в коем случае не спасать никому жизнь. В общем, тот еще критик!

Но обиднее всего было то, что эта рецензия решила мою судьбу…

Итак, я забрал рукопись из первого издательства (назовем его условно издательством А) и понес во второе (пусть будет — издательство Б). В издательстве Б приключения начались, едва я переступил порог кабинета редактора. Редактор была она. "Редакторша" применительно к ней звучало бы грубовато, но до "редактрисы" она явно не дотягивала. Темно-коричневые чулки собирались в складки на полных ногах. Кружевные манжеты белой блузки были несвежими. Крупный пористый нос сжимали очки в золоченой оправе. Пряди истонченных волос прилипли к жирному лбу.

— Добрый день! Скажите пожалуйста, это отдел по работе с рукописями? — робко спросил я.

Она осмотрела меня поверх очков:

— Мы рукописи не берем.

— То есть… как это? — я остолбенел.

— А вот так, — она была строга. — Мы работаем с компьютерным набором, с машинописным текстом — а рукописи не берем.

Я почувствовал облегчение:

— Ну вот… У меня как раз — машинописный текст.

Она презрительно усмехнулась:

— Ха! Оказывается, вы просто не понимаете значение слов, которые употребляете. Рукопись — это то, что написано от руки. Давайте, что там у вас?

Я протянул ей папку. Дождался, когда она зарегистрирует ее в своем журнале. Услышал, что мне позвонят примерно через месяц. Согласно кивнул. И, уходя, сказал: